Шумейко Юлия АлександровнаСеверо-Кавказский федеральный университет
Библиографическая ссылка на статью:Шумейко Ю.А. Индивидуальные аспекты идеи человека в романе А.Т. Губина «Молоко волчицы» // Филология и литературоведение. 2014. № 12 [Электронный ресурс]. URL: http://philology.snauka.ru/2014/12/1100 (дата обращения: 29.09.2017).
Индивидуальный аспект предполагает характеристику качеств человека вне зависимости от его родовой или социальной предопределенности. Индивидуальный – это «личный, свойственный данному индивидууму, отличающийся характерными признаками от других» [3, с. 87].
В романе каждый герой достоин отдельного обсуждения, так как все характеры выписаны красочно, живо, запоминающее. Т.П. Батурина справедливо замечает, что «Губин ярок в красках. На палитре его нет, пожалуй, только одной – серой. Нанося на свой холст краски, каждый характер выписывает выпукло, всегда трехмерно, избегая плоских, бесплотных изображений» [1, 137]. Мы остановимся на анализе личных качеств Глеба Есаулова, так как и название романа, и его построение говорят о том, что он – одна из центральных и направляющих фигур.
У А. Губина волчье – жестокое, звериное. Символика волчьего возникает, в основном, тогда, когда речь идет именно о Глебе. Животное начало в характере героя соотносится с его собственничеством, жадностью, жестокостью.
Этот герой возник первым в воображении автора. Глеб – один из трех братьев Есауловых, казак. Но собственно казачьего в нем мало. Для казака главное верность присяге, войску, а для Глеба – дом, нажива. Он не любил воевать, ему хотелось только богатства. Когда началась революция, когда люди разделились на красных и белых, когда его родные братья оказались по разные стороны этой революции, он продолжал спокойно работать себе на благо. Спиридон, «белый» брат, как-то сказал ему: «Это жизнь райская: ни белый, ни красный – сам себе господин. Да только где же ты такую жизнь видал?» [2, с. 350].
Его собственничество выписано мастерски. В голове героя постоянно была мысль о том, где бы заработать, как бы извлечь выгоду из всего, что его окружает. Писатель так говорит о характере Есаулова: «Три сердца бились в теле Глеба – жадность, страх и любовь. Одолевало то одно, то другое, то третье Главное для него было – устоять, выжить, уцелеть с помощью бессмертного золота» [2, с. 345].
Своего апогея скряжничество Глеба достигает тогда, когда соприкасается с любовью, горем или смертью. Когда он венчался с Марией, то считал, сколько стоит ее наряд: «… в золотых серьгах с камушками, … в туфлях на высоких каблуках – три фунта сала, в панбархатном платье – ведро отрубей» [2, с. 307]. Когда он хоронил мать, то размышлял, не вырвать ли у нее четырнадцать золотых зубов, которые могли бы пригодиться ему и которые ей на том свете ей уже не понадобятся: «… страшная процедура – тащить щипцами зубы у матери, рот ватой набивать. Нет, нет, он, сын, не унизится до того, казаки не золотом живы, а семьей, родом, станицей, войском… А душу подсасывало – четырнадцать золотых зубов, из них, он знает точно, литых восемь, а шесть коронки» [2, с. 357]. Когда во время Великой Отечественной войны при бомбежке на улицах люди мгновенно ложились в траншеи, Глеб успевал прихватить топор и сумку, – «не сперли бы еще в суматохе!» [2, с. 494]. Когда у него умерла дочь, погубленная его же скаредностью, он, выбирая доски ей на гроб, скорбит искренне, но в то же время не может не думать о том, что умри бы Тоня на год раньше – доски бы подошли, а теперь придется подпиливать новые; у него даже возникла мысль, что «тельце подогнуть можно»! [2, с. 290]. Когда умирал его родной брат Михей, он не зашел к нему, хотя второй брат, Спиридон, позвал его:
«– Зайди на минутку! – крикнул Спиридон через стенку.
– Некогда, фундамент обваливается, подмазать надо! – ответил Глеб. Завтра.
– Завтра будет поздно!
– Вечерком забегу!
– В дом вселился… пускай едет, – говорит Михей» [2, с. 479].
Своей алчностью, скупостью обделил он не только других, но и, прежде всего, себя. «Свежими продукты редко попадали на стол. Имея немалые запасы в леднике, хозяин выдавал то, что уже зеленело, гнило. Так, яблоки, душистые, сочные, румяные, ели только прелыми, по мере порчи, а пока не портятся, могут и полежать. Запасы росли катастрофически, покрывались плесенью, и домашняя колбаса, селедка, сыр всегда отдавали душком. Хозяин понимал, что это не дело, но выхода найти не мог – не выбрасывать же окорок, хоть он маленько и припахивает, и получается, что свежие окорока есть не резон, а потом эти свежие тоже запахнут, вот незадача!» [2, с. 347]. Глеб хотел обладать всем, во всем видел только деньги: «… смотрел на засверкавшую речку – и ему виделись миллионы зря проплывающих золотых монет» [2, с. 492].
Глеб не только работал на мельнице и в поле. Он делал свой завод по варке свечей, который впоследствии закрыли из-за отсутствия патента на изготовление свеч; в голодные годы он обменивал людям продукты на золотые и серебряные украшения, дорогие предметы быта; во время Великой Отечественной войны варил мыло «из трупной падали» [2, с. 470]. Но все это в итоге не дало ему того, что он так хотел – богатства. Он не наслаждался жизнью, а стремился к чему-то: то ли к единоличному владению всеми богатствами, то ли к будущему. Когда на аукционе продавали его дом и все вещи, он вспомнил про серебряные ложки, которые купил в чихирне. Мария просила пустить их в обиход, а он не разрешал и только удивлялся такой глупой прихоти жены. А когда их купил с молотка какой-то делец-бродяга, он пожалел Марию: зря хранили их. И вот в этот момент ему открылась новая истина: он всю жизнь хранил их не для себя, семьи или детей, а для других, чужих людей, которых он даже не знает; он всю жизнь он был рабом своего богатства.
Мария Синенкина – любовь Есаулова. С ней у Глеба было четыре романа. Первый роман начался еще в юношестве, последний закончился из-за смерти Глеба. Во время первого романа Мария забеременела, но Глеб не хотел жениться до службы, и Марии пришлось выйти замуж за того, кого выбрали родители. И все-таки потом они поженились. Через всю жизнь пронес он страсть к ней. Чувство его было порой прекрасно, порой страшно, порой жалко, но всегда очень сильно.
До самой смерти образ любимой манит его своей красотой, кроткостью, духовным богатством, чистотой и идеальностью – в общем, всем тем, чего не хватало ему самому, что отвергала его алчная душа.
И все же жадность в нем оказалась сильней. Когда немцы вели его на расстрел, воспоминания о любимой вытеснила главная, как ему тогда казалось, забота: кто же не вернул ему долг. И «вспомнил все же: дядя Анисим! Вот кто должник! В голодный двадцать первый год пророк занял у него полмеры ячменя, а потом Анисим Лукьяныч смолчал, зажилил должок. Как же, правильно, Анисим Лунь, дрова с ним пилили, камни ломали, дома и лечебницы он строил…» [2, с. 517]. С этой мыслью он и встретил смерть. И даже падая в овраг на свою арбу, руками он схватился за нее. Таким его через какое-то время и нашел Спиридон: «Через ржавый брус оси перекинулся человеческий скелет с недостающими костями. Сквозь ребра торчат терновые ветки. Ветер свистит в черепе с пулевыми дырками» [2, с. 539]. Он сложил останки брата в мешок и отнес в родовую могилу, «как оклунок с зерном или картошкой, на плече» [2, с. 539].
Глебу гибель была предопределена, потому что сама история обрекала на смерть людей, чуждых революции и ищущих для себя особых путей.
А.Т. Губин создает в романе целую галерею женских образов, среди которых особое место занимает образ Марии Синенкиной, судьба которой тесно сплелась с судьбой Глебе Есаулова. «Душа у нее голубиная» [2, с. 32] – так поэтично, одухотворенно создает писатель характер своей героини, беря из народно-песенного творчества образ голубки, отличающийся нежностью, верностью, одухотворенностью. Окружающие не могут не замечать тот ясный, незамутненный свет, что исходит от Марии. «Ты, Маруся, ангел небесный, – говорит ей муж, – я только не пойму, как ты попала в нашу лютую станицу…» [2, с. 58].
Впервые она появляется в романе девочкой-подростком. Она была нескладной, сероглазой, «длиннобудылой», как называли ее ребята за высокий рост, «гадким утенком». В довершение к росту у нее был еще один недостаток: ее волосы были цвета спелой пшеницы, а у казаков волосы ценились черные.
В ней рано обозначились черты влекущей женственности; проявлялась «натура страстная, жертвенная, бесстыдно нежная и поэтически слабая, беззащитная перед суровыми ветрами мира косного, темного, все еще древнего» [2, с. 31]. Мария все время помогала голодным, выносила им хлеб. Как-то мать послала ее вместо себя продавать на базаре редиску. Когда кончился базар, Маруся пришла домой с редиской, потому что увидела бабушку, у которой ее никто не брал, и пожалела ее.
Автор создает образ огромной впечатляющей силы. Истоки морали Марии – в христианской добродетели: «Мария воспитана как христианка Евангелием. Чуждалась ссор, распрей, делилась куском с другими и в век жесточайший хотела одного: чтобы все жили в мире. В этом причина ее несчастий… У Марии самое дорогое – люди, живущие рядом. Любовь их держится ее любовью – вечной жертвой, добром, благом для других, как учил Христос» [2, с. 240].
Характер Марии Великая Отечественная война не изменила. После исчезновения младшего сына и потери связи со старшим она осиротела. И всю свою нежность стала переносить на раненых бойцов, привезенных из госпиталя. Она кормила их, ухаживала за ними, стирала им гнойные бинты. Когда немцы велели сдать раненых в немецкий госпиталь, Мария оставила их у себя и продолжила смотреть за ними, несмотря на то, что за ослушание могла лишиться жизни.
Мария – любимая героиня писателя, именно поэтому ее образ – образ доброй, отзывчивой, всегда готовой прийти на помощь девушки – выписан с такой тщательностью, таким старанием.
Итак, проанализировав мужской и женский образы, мы можем утверждать, что у каждого из них есть такие черты, которые свойственны только им; черты, отличающие их от других людей.
Библиографический списокВсе статьи автора «Шумейко Юлия Александровна»
philology.snauka.ru
Шумейко Юлия АлександровнаСеверо-Кавказский федеральный университет
Библиографическая ссылка на статью:Шумейко Ю.А. Социальные аспекты идеи человека в романе А.Т. Губина «Молоко волчицы» // Филология и литературоведение. 2014. № 12 [Электронный ресурс]. URL: http://philology.snauka.ru/2014/12/1099 (дата обращения: 05.10.2017).
«Молоко волчицы» повествует об истории терского казачества на Северном Кавказе. Казачество – это «сословие казаков» или «принадлежность к такому сословию» [2, с. 507]. Казаки – люди, объединённые особым состоянием духа и сознания, нравственности и морали, это особая часть русского народа, которая рассеяна по России станицами, хуторами, казачьими общинами, обществами. Крупнейший историк казачества Ф.А. Щербина говорил, что казаки – «сторожа и завоеватели окраин» [3, с. 222].
У казаков была своя форма, о которой А.Т. Губин говорил так: «Долго думать над цветами и покроем формы терцев не пришлось: покрой одежды заимствовали у горцев, а цвета рядом – Синие да Белые горы, серые скалы, темные дубравы, серебро рек, а ведь и зверь и птица окрашены местностью, где обитают. Потому форма терских казаков была такова: серого каракуля шапка с синим верхом и белым галуном, черпая как ночь бурка, серые черкески, синие и темные бешметы, синие и белые башлыки, тонкие бесшумные сапоги, на оружии, поясах и газырях – серебро с чернью. Постепенно точная масть не стала соблюдаться – появились алые башлыки, рыжие шапки» [1, с. 146].
Казак должен был являться на службу на собственном коне и с личным оружием, сам покупал обмундирование, сам себя кормил, но за это у него было много привилегий: вольная земля, запрет иноверцам и иноземцам селиться в казачьих станицах, освобождение ото всех налогов.
С детства казака учили трем обязательным искусствам: владеть оружием, ходить за плугом и управляться с конями. Конь для казака был как брат. Сам мог голодать, но конь всегда был сыт. Без него казак считал себя сиротой. «Коней любили до бешенства. Зимой бегали в конюшню проведать любимцев – щель соломой заткнуть, сена подкинуть, сунуть корку хлеба в мягкие подвижные губы или просто прикоснуться к атласной шее четвероногого члена семьи. Невесту так не готовили к венцу, как коня на службу!» [1, с. 281].
Именно поэтому расставаться со своим конем, с которым был в стольких боях, который столько лет служил, было очень тяжело. Тягостной, угнетающей была сцена расставания Спиридона и остатка его сотни со своими боевыми товарищами. Когда казаки сели на корабль, кони не остались на берегу – поплыли за ними. И казакам пришлось стрелять в них: «Спиридон Васильевич целился тщательно, с руки. Треснул выстрел. Белая челка кобылы потемнела. Мощные водяные бугры от гребного бинта кружили кобылу, как щепку. Обезумевшая, она гребла к хозяину. И спешила, захлебываясь, навстречу пулям. Сотня стреляла бегло и торопливо – братьев убивали. Только башкирец, снайпер, ни разу не промахнулся, выискивая пулями своих красавцев, которых мечтал привести в башкирские степи и породнить с тамошними конями» [1, с. 289].
Жизнь казаков – «война, разбой, расширение и защита границ» [1, с. 349]. Часто казак умирал на поле боя. Поэтому и жизнь мужская ценилась выше, чем женская. Дети с малых лет знали, что «курица не птица, баба не человек» [1, с. 349]: на родившуюся девочку земли царь не давал, а на мальчика давали несколько гектаров. Девушку старались пораньше выдать замуж, потому что считалось, что от нее никакой пользы нет, только что потом казака родит. От соседей-горцев, которые были мусульманами, казаки взяли привычку бить женщин. Кроме того, супружеская измена считалась обычным явлением. Так, Спиридон Есаулов, женатый на Фоле, говорил, что «хорошую бабу пропускать грех, на то мы и казаки, а семья дело нерушимое, жениться надо один раз» [1, с. 505].
Немаловажным социальным аспектом, требующим анализа, является исследование событий, которые повлияли на судьбу казаков, перевернули их характер. И таким переломным моментом для казачества становится революция 1917 года.
Отречение императора, у которого состояли на службе казаки, разрушило централизованное управление их войсками. Основная масса казачества долгое время находилась в неопределённом состоянии и поэтому не принимала участия в политической жизни – сказалась привычка к повиновению, авторитет командиров. Кроме того, политическая верхушка общества считала, что позиции казаков будут такими же, как и во время первой русской революции, когда казаки пресекали волнения в станице и следили за порядком.
Между тем, капиталистические отношения всё глубже проникали в казачью среду, разрушая сословие «изнутри». Так, уже многие потомственные казаки переходили на сторону красных, что приводило остальных в ярость: как они могли предать вековые устои, ведь у казаков во все времена худшей степенью сравнения было сравнение с мужиками. В этом плане показательна встреча, произошедшая между сотней Спиридона и «отступниками»:
« – Здравствуйте, Денис Иванович, Антон Федорович и протчие! – после всех, с ненавистью, произнес Саван Гарцев… Роман Лунь искривил тонкий рот и гавкнул на Савана:
– Как стоишь перед георгиевским офицером?
Саван понял насмешку Романа и, выпятив пузо, отвернув голову набок, пьяно приложил руку к папахе перед Синенкиным.
– Вы еще офицерьям козыряете! – натужно рассмеялся Антон. – А их давно и в помине нет. Вольно, вольно, казак!
Командир сотни зло ухмыльнулся. Сотня смолкла, на всякий случай выровняв ряды. Располневший Антон скомандовал:
– Сотня, смирна! С вами говорит военный комендант! Именем революции я, бывший есаул, отрекся от царской присяги и чина! Ныне командую гарнизоном!..
Сотня заволновалась, приподнялась в седлах, чтобы лучше видеть отрошника.
– Отныне и чины, и оружие побоку! – кричит Антон. – Люди уравняются в труде! Народ взял власть в свои руки. Товарищи казаки! Кого мы защищали? Царя и его присных – попов, помещиков, атаманов! Долой их! Да здравствует Советская власть на Тереке!
– Рысью марш! – подал команду Спиридон, а резвый Саван Гарцев успел вскочить в седло и вырваться вперед.
Но оказалось, что окраина оцеплена значительным красным отрядом. С приветственными криками к сотне двигались вооруженные люди.
Вдруг и в сотне заалела папаха – Михей Есаулов, хорунжий, стал красным. Он смешался с отрядом Синенкина и оттуда закричал сотне:
– За мной, ребята!
Десятка два казаков последовали его примеру. Выехал за ним даже Алексей Глухов, лютый враг Михея» [1, с. 152].
Такие обстоятельства способствовали и, в некоторой степени, разрушению семейных отношений: брат отказывался от брата, сын выступал против отца. Случился разлад и в семье Есауловых – Михей ушел к красным, а Спиридон остался верен прежним традициям. Поэтому у них произошел временный разрыв:
«– Бога нет! – хульно сказал он новые слова. – Все попы придумали, чтоб на шее трудящего народа ехать!
– А ты почем знаешь, что бога нет? Смотри, заваришь кашу внукам-правнукам хлебать не выхлебать! Кто ты таков, хорунжий, кавалер георгиевский или мужик?
– Мужик! – упрямо сказал старший брат.
– Сукин сын! – как плетью, хлестнул сотник.
– А ну сдай оружие! – взвился с конем Михей.
– Сдам, только допрежь башку срублю тебе, поганцу!
– Ах ты, волчья голова, сучье вымя! – со свистом потянул шашку Михей. – Погибай, контра!
<…>
– Я сам управлюсь с ним. Роман, – слезает с коня Спиридон. – Стань, гад, в позицию!
Михей легко спрыгнул с седла – джигит, – встал в изготовку.
– Шире круг! – распорядился кто-то, как на танцах.
– Сотворите молитву, – подсказывают братьям казаки.
– Что вы делаете, братья, – говорит Коршак. – Поединки давно запрещены… Обнимитесь с миром – и по домам все!
– Не лезь в семейные дела, – становится в позицию Спиридон. – Он мне лихой татарин, а не брат родной, ежели в бога не верует!» [1, с. 161].
Таким образом, на казачество как социальную общность оказала огромное влияние революция, которая изменила в корне отношение некоторых казаков к их вековым устоям, которая привела к гибели людей, которая показала, что казаки – обычные люди, подверженные, как и все, влиянию хода исторических событий.
Библиографический списокВсе статьи автора «Шумейко Юлия Александровна»
philology.snauka.ru
Губин Андрей Тереньтьевич
Молоко волчицы
Андрей Тереньтьевич ГУБИН
МОЛОКО ВОЛЧИЦЫ
Роман
ОГЛАВЛЕНИЕ:
Часть I. Между Кум-то реки, между Тереком
Старинная ночь
За Синим Яром
Тяга к Звездам
Дела житейские
Станичный философ
В Чугуевой балке
Казачья сходка
Змеиное золото
Обручение звезды
Казачье счастье
Гранильщик алмазов
Беспомощность
Зимний сад
Шашка я плеть государевы
Казачья свадьба
Плеть мужа
Сны вселенской сини
Чудный сад рассажу по Кубани...
Часть II. Как на линии было, на линеюшке
Пара колес
Казаки
Поединок
Молоко волчицы
Гражданская война
Время умирать
Осенние листья
Горы темные кавказские
Волчья сотня
Учение о черепе
Последний атаман
Бывают дни...
Хуторские сны
В Долине Очарования
Морские кони
Время жить
Облава
Добыт под песню
Часть III. У казака домик - черна бурочка
Скирд пророка
Воскресение
Золотое времечко
Станичный клуб
Ночные гости
В Чугуевой балке
Бутырский замок
Глеб и Мария
Освобождение Прасковьи Харитоновны
Звездный табор
Земля дорогих могил
Перед цветением садов
В гостях у Ермака
Синие горы Кавказа
Гильотина Михея Есаулова
Враги народа
Улица Большевистская
В городе Мадриде было
...В том саду будет петь соловей
План "Барбаросса"
Часть IV. А жена его да все винтовочка
Вынуть шашки наголо!
На родимом пепелище
День секретаря горкома
Операция "Украина"
Казачьи поминки
Встреча в будущем
Звездное пространство
Свободная конкуренция
На вершине
Мыльный пузырь
Конец света
Смерть "эдельвейса"
Прощание с оружием
У Воронцова моста
Хуторяне
Футбол по-казачьи
...потерявши, плачем
Пучок степной травы полыни
Поехали казаченьки...
Словарь
---------------------------------------------------------------
История братьев Есауловых, составляющая основу известного
романа Андрея Губина "Молоко волчицы", олицетворяет собой судьбу
терского казачества, с его появления на Северном Кавказе до
наших дней.
Роман глубоко гуманистичен, утверждает высокие социальные и
нравственные идеалы нашего народа.
---------------------------------------------------------------
Все старинные казачьи песни напела
мне моя мать - Губина Мария Васильевна,
урожденная Тристан (1900 - 1972)
свеча, зажженная в мире.
Итак - в память о той, которая
напела мне эти песни.
Часть I
МЕЖДУ КУМ-ТО РЕКИ, МЕЖДУ ТЕРЕКОМ
Ой да вы не дуйте, ветры буйные,
Ой да не качайте горы крутые,
Горы крутые персидские...
Ой да не бела заря занималася,
Не красно солнце выкаталося,
Ой да из-за леса того темного,
Ой да мимо садика зеленого,
Выходила из-за гор сила-армия
Шла сила-армия, казачья гвардия...
Попереди идет Гудович князь,
Он несет наголо шашку острую
Шашку острую, полосу турецкую."
Это гвардия царя белого
Царя белого Петра Первого...
Глеб Есаулов, юный казак Войска Терского, таскал скотине корм. Вечерело. Заметил узкий вечерний луч зари на мерзлых инейных кочках пустого серого база - как ремень багряного золота.
Любоваться некогда. Старался не наступать, широко перешагивал, когда нес от дальнего скирда сено на высоких вилах. Вот если найти такой в самом деле, длиной в сажень - на сколько бы фунтов потянуло! Или - задумался отыскать в горах тот таинственный папоротник, что в Иванову ночь светится резным огнем листа; с умелой молитвой сорви этот лист-клинок, и будет он клониться к земле всюду, где закопано золото, клад, чугунок с монетами или кольцами...
Спохватился: еще разок глянуть на красный ремешок на серых кочках база. Но полоски-луча уже не было.
tululu.org
З д е с ь н а ч и н а е т с я в т о р о й р о м а н Г л е б а Е с а у л о в а и М а р и и Г л о т о в о й.
Полтора года белые удерживали Северный Кавказ, оплот контрреволюции. К весне двадцатого года красные выбили их навсегда, хотя островки белоказачьей Вандеи проступали там и сям.
Бывают дни необыкновенной красоты.
Утро. Синие горы с присыпанными снегом макушками. Легкие взгорья. В томительной тишине убегающие зеленя. И одинокая фигурка женщины с вязанкой хвороста.
Ни криков, ни выстрелов — мир, покой, тишина.
С Глебом произошло невероятное: неизвестно почему, «спал до белого». Не понимая, отчего так светло, откинул тулуп и уставился в окно.
Окатившись водой у колодезя, поговорив с конями, собакой и покормив гусыню с руки крошками, он зачарованно смотрит на горы и сиреневые дали, словно впервые открылась ему их красота.
Ноет сердце. Неудачно сложилась его жизнь. Плохо ему без Марии. Почти никогда не покидало его чувство трагической вины — за свою силу, умение схватить первый кусок, уйти от беды, когда другие гибли, голодали, беспомощные, как дети. Но остановиться, жить по-иному не мог — «талант ему дан богом». Вот и сегодня решил искать хорошие глинища, кирпич выжигать. С весны люди начнут строиться, война кончилась, и нечего сидеть на кубышке.
Сунув в карман наган, а в сумку кусок хлеба и луковицу, пошел в степь. Целый день ходил по ярам, балкам, перелескам, вспоминая залежи черной, красной и белой глины. Каждой взял на пробу. Может, разрешит новая власть арендовать завод Архипа Гарцева хотя бы артельно, товариществом кирпич при всякой власти нужен! Труд — проклятье для большинства, для Глеба — радость. И радостно ему сознавать, что впереди целая жизнь вечность, что земля вовеки не изменит, не расколется, не поднимется пеплом, как ни пророчествуй дядя Анисим, а будет неизменно родить хлеб, живность, воду, синеву и зелень.
Казака, восторгающегося красотами природы, станичники посчитали бы за дурачка, как считали Александра Синенкина. Восторгаться можно скотиной, пшеницей, черноземом, строевым лесом.
Но не чувствовать этой красоты казаки не могли.
Мать сыра-земля! Синие горы Кавказа! Серебряный панцирь Белогорья! Здравствуйте!
Прозрачные родники, быстрая речка, лобастые скалы, одиноко грустящие в степи стога, пронизанные умиротворенной тишью барбарисовые леса, шепчущие о страхах ночи камыши и затаенные, недоступные земле облака здравствуйте во веки веков!
Под вечер Глеб спустился к Подкумку. Взял горсть ярко-синей глины. Черным кружевом стоял боярышник. Сине-белая птица, хромая, убегала от путника. Тихий шорох — садовая белочка. Багряное знамя заката клонилось за черту гор. Утренний восторг и тоска развеялись, но осталась сладкая боль в груди. Днем издали видел гурьбу станичных детей, собирающих подснежники. Может, и Антон с Тонькой там. Они давно знают, что он их отец. В хате Синенкиных есть карточка покойного Петра Глотова — тоже папанька. Правда, Глеба они называют дядей, как и всех взрослых казаков.
В тающем свете по косогору шла женщина. «Она», — затрепетало сердце. Тропинка вела сюда, вниз. Он присел за кустом дикой смородины, перестал дышать, боясь неожиданной встречи. Но с шумом над головой вспорхнула проклятая птица. Мария тотчас посмотрела в сторону куста. Она не видела Глеба, ибо шла от света, а он сидел в сумраке.
— Здорово, Маруся.
— Здорово, — вздрогнула она.
— С хутора, что ли?
— Ага. А ты?
— Зеленя глядел. А ты мне нынче приснилась — всю ночь блукали с тобой по музге, венки плели, как на троицу.
— Я давно снами живу, утром вставать страшно — скорей бы ноченька, чтобы уйти от всего, забыть, не просыпаться, отец каждую ночь снится. Будто в раю он, а похоже на лазарет, людей тыщи, и на каждого отдельная келейка. Рядом с отцовой Антонова. Отец сидит на пороге, калоши латает, а Антон лежит весь забинтованный. Как увидит меня братец, и начинает кричать: ступай домой, тут глина — ноги не вытащишь! И впрямь — отец просит принести ему новые калоши.
— Значит, есть тот свет, — погрустнел Глеб.
— Хочется натопить печку да и закрыть вьюшку, чтобы скорей с ними встретиться, чтобы, как раньше, жить всей семьей вместе.
— Что утром вставать страшно, так и дядя Анисим недавно прорицал. Грозные, говорил, подходят времена. Господь даст тебе трепещущее сердце, истаивание очей и изнывание души. От того, что ты будешь видеть утром, скажешь: о если бы пришел вечер! А вечером скажешь: о если бы наступило утро! И тогда, говорил, времена сократятся. Раньше день веком тянулся, а нынче я будто минуту назад вышел — и уже вечер.
Она согласно кивнула светлой головой — волосы выбились из-под платка.
— Уйти хочется куда глаза глядят. Не на хуторе я была, а так, от столба к столбу шла — что там дальше? — да дети вспомнились, вернулась.
Сумка с глиной тяжело давила ногу Глеба, он ответил:
— От земли не уйдешь… Давай посидим…
— Счастья не прибавится.
— Живы-здоровы — вот и счастье.
— Чем плача жить, так лучше спеть и умереть.
Все же присела рядом, на охапку сена. Подмораживало.
— Слыхал я от Любы Марковой, присушивала ты меня.
— Дурой была, вот и присушивала, да не получилоси.
— Сними заговор, сам не свой, никого не вижу, кроме тебя, нету жизни.
— Сам уж снял… уйди, смола! Болтают, что за войну разбогател ты.
— Из куля в рогожу — разбогател. Завидки берут — вот и болтают. Теперь вот дела затеваю.
— Неугомонный. Успеешь? Времена, говоришь, сокращаются. Жизнь как летняя ночь: только смерклось — заря новая. Женился бы, а то сдохнешь под плетнем, неоплаканный.
— За деньги плакальщиков наймем!
— Пошли… не лезь, тю, бешеный, мало тебе баб…
Прямо на них выскочила черная лисица, прянула в сторону. Казак выстрелил из нагана — тщетно. Гулкое эхо долго каталось меж гор, как железный шар по дну котла.
— Пусти, кричать буду, рад, что защитить некому, — горько заплакала, опять вспомнив Антона и отца.
Он ласково распахнул ее шубейку и тихо, жалеючи, поцеловал плечи, ломкие, непохожие на крутые, мясистые плечи станичных баб. Но груди у двадцатишестилетней Марии как вымя у первотелки. За войну бабы исхудали, и вдвойне теперь ценились казаками толстухи.
Торопливыми белыми змеями ползли с гор туманы. Робко вспыхивали в станице огоньки. Из прошлогодних ковылей, над пригорной равниной выкатывалась огромная красная луна. Спали курганы и леса.
Лунный свет обманчив — потому и смотрят невест утром. Показалось Марии, что лицо у Глеба доброе, а курпяй на шапке блестит, как церковный венец. Нет, не будет больше прислужничать, вот и братец Антон укорял, что осталась рабыней. Длинными холодными пальцами остудила свое разгорающееся лицо. Отодвинулась, вставая:
— Что у тебя в сумке? Золото, что ли, ногу отдавил…
В сумке пробы глины. Тяжела ты, мать сыра-земля.
Станицу затопило морем молока — туман. По дороге Мария не позволяла себя обнимать, но и далеко не отталкивала Глеба.
С площади неслась песня какого-то гуляки — о казаке, покидающем чужбину. Как плеть хлестала откровенная жестокость слов:
Верь, я любил тебя шутя,
Верь, я любил тебя от скуки…
Чем дальше дни, тем реже слышались выстрелы. Жизнь буйно пускала ростки, спешила восполнить выкошенную пулями и клинками человеческую траву. И наступила новая весна, двадцатого года, еще в порохе, кровавых бинтах, голодная, но и зазеленевшая озимями и луговой травкой. Однажды проснулись от давнего, мирного гуда золотых пчел, хлопотливо роящихся в белых душистых купах уцелевших садов. В синем небе белые платочки голуби. Дивно расцвел сад Глеба, а Михей и Спиридон, военные люди, не успели насадить. Люди грелись на солнце, жгли накопившийся мусор, сушили зимнюю одежонку и скупо, до зернинки, несли семена в поля.
У Голубиного яра пашут первые коммунары, организованные в артель Денисом Коршаком. Семнадцать семей уложили свой скарб на телеги, посадили сверху детей и кошек и тронулись на Юцу. Провожали их честь честью, с музыкой, флагами, следом полстаницы бежало. Сроду не было такого, чтобы казаки уходили из станицы на хутора артелью искать доли. Жалостливые бабы голосили за ними, и правильно голосили: будут бить коммунаров стихии и бандитские пули, будут разбегаться они и вновь возвращаться в землянки, занятые лисами и лесными котами. На первой подводе ехали Синенкины Федька, демобилизованный красноармеец, и его сестра Мария. Детей она пока не брала и ночевать возвращалась в станицу. Первую борозду на новой земле провел Денис Иванович, ставший опять председателем Совдепа. Вторую — Михей Васильевич, командир полка с орденом Красного Знамени на груди. Третью провел молодой председатель коммуны Яков Уланов, вернувшийся с эстонской границы, за которую выбросили полчища Юденича. Начальствующий над плугами, хомутами и боронами Федька Синенкин шел после Якова. У некоторых коммунаров за спиной винтовки, а у Федьки еще и наган на поясе. Все семнадцать семей, шестьдесят восемь человек, приняли новую общую фамилию: Пролетарские.
На горе Свистун — там вечно свистит ветер — Глеб Есаулов отпахал рядом с поздним паром яровой клин и тоже подался на Юцу — распахать балку под картошку. Надрывно скрипела немазаная колесня плуга. По степи маячили пахари — коммунары и единоличники.
За ближним бугром слышались понукания, и Глеб пошел попросить керосинцу или дегтю. Екнуло ретиво — за плугом Федька, а Мария погоняет. Поздоровались. Глеб не курит, но табачок, при себе имеет. Федька обрадованно закурил у него. Мария сама взялась за плуг.
Наметанным глазом Глеб заметил неполадки в сбруе, указал Федьке, на сколько поднять гужи, чтобы не сбить коням груди. Поковырял носком сапога мелкую бабью пахоту и предложил Синенкиным спариться — земля и у него крепкая, и надо запрягать не меньше двух пар в плуг. Коммунарам неудобно спрягаться с единоличником, но у Глеба сильные кони, да и сам он пахарь посильнее.
Поставили его коней коренными, и Глеб повел плуг, глубоко и чисто отваливая ноздреватый с синевой пласт. Федька водил коней. Мария развела костер, заварила казачий с пшеном и салом суп. В обед зашила цыганскими нитками рубаху пахаря. Глеб расспрашивал ее о детях и хуторе, что принадлежал ей.
Дети, ничего, растут, по десятому году, хутор заколочен, но она там посадила тыквы. А как он, Глеб? Скоро ли свадьба — ведь неженатому царства нет.
Какие теперь свадьбы! С похоронной музыкой. Женит его шашка острая. Кровь еще не высохла на земле.
За день не управились. Федька кинул на спину коня ватник и поскакал в станицу на посиделки, стал уже ухажером, зазнобу имел, обещал на заре вернуться. А Мария с Глебом осталась, не пошла в поселок коммунаров четыре длинных землянки.
Спустились в светлую зелень леска — только дубки темнели, отыскали теплое лежбище с прошлогодними листьями, постелили бурку, другой укрылись, волнуясь и замирая, как в первый раз. Стреноженные кони рядом, зернецом хрумтят.
Темь шлифовала звезды, висящие так низко, что подыми ладонь — и на ней останется тихий жарный блеск.
— Хватит… спи… вставать рано… — шептала Мария.
Нет, не спалось. Посветлело. Вот-вот выйдет из-за горы глаз луны. Красными дорогими каменьями переливаются угли костра — ветрено. Тревожное лунное ожидание.
Прах и тлен земной суеты почуял казак. Неприютно и холодно на милых горах одиночества. Как с чертом связывался он с золотом и чуть не погубил душу. Вот оно, настоящее золото — ее волосы и покорные плечи, а женское место недаром названо з о л о т н и к о м.
И он, отец двоих ее детей, сделал ей предложение по форме, и обещал присылать сватов, и сказал, что все его богатство принадлежит ей.
Она смотрела в полутьме ровно, без упрека и надежды. Минуло немало горьких лет со дня их первой любви. Немало перенесла она бед. Смерть дважды привязывала своего коня у ворот Синенкиных за два года. Дороги стали ей слова отца, благословившего дочь на долгую жизнь с Глебом. Потому и согласилась Мария Глотова стать Марией Есауловой.
Родные, как когда-то, вернулись на пашню. Федька уже был там. Глубокие тени лежали в сумрачных балках. Сизоватая изморозь погоднего тумана падает росами. Ночь еще сладко зорюет в укромных низинах, а Гора Дня — Эльбрус — уже зарозовела.
— Да ты никак поседела? — ласково обнял он ее при Федьке, заметив осенние ниточки в тончайших волосах.
— Показать? — улыбнулась Мария.
— Вижу.
— Ничего ты не видишь. Смотри! — подняла прядь на голове — под золотом сплошное серебро.
— Милая ты моя, — виновато целует снежно-серые глаза.
Вдали показались всадники.
— Банда! — крикнул Федька и поскакал в поселок к винтовке.
Глеб и Мария торопливо повели коней в лесок.
Коммунары еще не успели разъехаться по загонам и отстреливались дружно — всадники, постреляв, повернули назад, в горы.
Отпахав, Глеб забрал Марию с детьми к себе, хотя она и в коммуне оставалась. Прасковья Харитоновна со слезами обняла новую невестку, дала внучатам по окаменевшему печатному прянику, сохраняемому в нафталинном сундуке лет пять, и стали они жить-поживать да добра наживать. Жили, правда, без венца. Записываться по-советски, как Михей с Ульяной, Глеб не хотел, а попа подходящего в станице не было: волосом коротки — не антихристом ли присланы?
Числясь в коммуне, Мария незаметно втягивалась в хозяйство Есауловых. На это косились. Но вскоре всем коммунарам не стало покоя. Словно волки, учуявшие телят, налетали на поселок Юца бандиты, пришлось детей и женщин вернуть пока в станицу, а казаков-коммунаров усилить десятком бойцов кавалерийского эскадрона. Убитым шести коммунарам со временем поставят памятник.
По одной примете возле станицы вновь объявился Спиридон Есаулов. Прасковья Харитоновна сказала Глебу:
— Надо подсобить Фоле сена накосить.
Глеб не отказывался помочь невестке. Но мать пояснила еще:
— В немочах она, затяжелела недавно.
— Как — недавно? — насторожился Глеб. — Спиридона нету уже полгода! Гуляет, что ли?
— Кто знает, может, и давно на сносях.
— Не сносить Спиридону башки! Забрал бы семью да в горы, а там схоронись и живи потихоньку, как жук в навозе. Нет — он лезет в станицу! сказал сын.
Не раз были на волосок от гибели казаки Спиридона. Выручали кони ограбили терский конный завод, увели полсотни арабских маток-трехлеток. Догнать их не могли. Но очи устали озирать степное раздолье, надоело спать на сырой земле, руки просили плуга, женской груди. В скитаниях все более ожесточались и не могли остановиться — приходилось жить грабежом. Была надежда на польское нашествие — поляки заключили мир с Советской Россией, на Врангеля — барона разбили тоже, хотя он еще засел в Крыму.
На базаре дядя Анисим заинтересовался гаданием с помощью редкого зверька. Зверек вытаскивал зубками записочки с формулами, которые разгадывал седенький благообразный старичок в старорежимной чиновничьей фуражке. Гадали в основном бабы. Молодым выпадало счастье и богатство, старым, как правило, гроб и путь дальний.
Хозяин зверька ласково отметил Анисима взором. Разговорились. Старичок умилял ветхозаветным реченьем. Представился как Никифор IV. Оказался духовидцем и «филозофом». Он посвятил Луня в свои тайные вычисления, ссылаясь на авторитет Пифагора. По железной логике цифр выходило, что того света нет, но умершие полностью не распадаются, продолжают в могилах воспринимать наш гнев или любовь, хотя ответной депеши дать не могут. Анисима охватило жгучее любопытство: умереть, проверив, прав ли цифирный зверогадатель.
Никофор IV научил станичного пророка разным способам гадания и предвидения — на воде, на кофейной гуще, на зеркале. Вернее всего гадать зверьком или на внутренностях зарезанных птиц, которых перед этим неделю держать в темноте и кормить просом.
Достать редкого зверька Анисиму не удалось, и он пристрастился к гаданию на птицах. В отличие от Никифора IV дядя Анисим гадал не отдельным людям, а сразу всей подлунной, и денег за гадание не брал.
Он передавал через Фолю Есаулову сыну Роману, что желчь и селезенка желтой курицы показали: быть к зиме большой перемене, а самой зиме сиротской, теплой. Но потом пророк признал:
«Седьмой фиал апокалипсический пролился на землю, благодать взята на небо, царство антихриста настало».
И сотня редела. Казаки сдавались, уходили в закаспийские пески, искали бьючие колодцы, лепили хатки, зарывали наганы и шашки, принимали новые имена. Оставались самые настырные и норовистые.
В горах на конских заводах растут терские кони, наследники арабской и испанской крови, процеженной сквозь чистейшее серебро лет. По весне пришедших в стать обучают работать, ходить под седлом. Отбивают от косяка, валят на землю, просовывают в зубы железо, молотят лежачего дрючками и плетями и дают встать. Обгонщик вскакивает на спину коню и гоняет до седьмого пота по крутоярам, пока конь не покорится седоку.
Покоряются почти все. Некоторые брыкаться и кусаться не перестают. А малая часть так одичает смолоду, как ни объезжай их — мчатся сломя голову от людей. Лето и осень ходят на роскошных выпасах, не зная узды и плети. В полдень уходят на вершины, куда не достает мошкара. Их гривы распущены, хвосты не подрезаны, копыта не кованы.
Приходит зимняя стужа. Травы покрываются снегами, стога увезены. Начинаются битвы с волками. Немало побед одерживают кони, но в конце концов гибнут или прибиваются к станицам.
Однажды сотня Спиридона Есаулова потерпела поражение из-за приверженности к религиозным обычаям. В день усекновения главы Иоанна Предтечи запрещено что-либо рубить или резать, будь то бурак, капуста или хлеб, нельзя пользоваться никакими клинковыми орудиями, ибо Иоанну отсекли голову острым железом.
Сотня схлестнулась с красным эскадроном в выгодном для себя положении на местности, был очевидный перевес белых. Но беда в том, что конники Михея сошлись врукопашную и пользовались наганами, винтовками и клинками, а сотня лишь огнестрельным оружием. И пришлось белым отступить с большими потерями.
Спиридон тогда подумал, что все старое в жизни способствовало поражению казачества. А ведь и лист обновляется на древе, и крыша меняется на доме, и сам дом.
Чего хотел он сам? Богатства? Не замечалось этого за ним — он за хорошую песню все золото отдаст. Атаманскую насеку — осереброванную кизиловую палку? Отказался, когда предложили. Воли? Уже не прельщала надоело скитаться по горам-степям. И воевать уже не хотел, и остановиться не мог — волна несла. Да и руки по локоть в крови.
Погиб от руки белых красногвардеец — его сын, или брат, или отец отвечают белым тем же: пулей, клинком.
Убили у белого казака закадычного друга. Хороший он был человек или нет, друг, но за него заплатит головой первый встречный партиец, советчик, комсомолец… Едет на старенькой таратайке станичный избач, молоденький, радостный — первенец у него народился на днях — и такой здоровый, ровно бухмет; спешит по горной дороге на дальние хутора с газетами и лекцией, торопится — скорей бы домой, к сыну… А волчья сталь карабина пристально глядит из кустов ему в висок, а в плечах стрелка кипит острая сладость-ненависть, радость-месть за убитого дружка… И закуривают бородачи из тех газет цигарки, прочитав очередные известия и сообщения Советской власти и взяв кисет с табаком из латаного кармана трупа, еще зевающего кровавым ртом на дороге…
И власти остается одно: отвечать тем же — террором, пулей, революционным судом.
Поделитесь на страничкеСледующая глава >
history.wikireading.ru
