Краткое содержание: Заводной апельсин. Молоко с ножами

Заводной апельсин

Итак, мы по своему обыкновению сидели в баре «Корова». Там подается молоко «с ножами», то есть с добавлением различных седуксенов, кодеинов и белларминов. Мы все пришли в привычных для того времени прикиде: черные штаны, в пах которых вшиты металлические чашки, куртку с накладными плечиками и белым галстуком-бабочкой и тяжелой обувью, которой можно было пинаться. Все девушки тогда ходили с цветными париками и длинными черными платьями с вырезами. Все общались на жаргонных словах и выражениях, так сказать, по-русски. Тем вечером мы откостыляли некоего старичка. Он был весь в крови, а его книги мы разодрали. После этого мы решили ворваться в коттедж к богатенькому хмырьку, изнасиловали все вчетвером его девушку. А он сам оставался лежать в луже собственной крови. Этот хмырек оказался писателем, поэтому мы, недолго думая, решили пошалить с его бумагами, которые летали по дому, словно какой-то механизм. В бумагах этих шла речь о каком-то заводном апельсине. Там говорилось о том, что живых людей нельзя ни в коем случае превращать в механизмы, что у каждого человека есть свобода выбора, и свобода воли. А вот насилию и прочей нечистоте - нет!

На следующий день я отлично провел время один. Я слушал клеевую музыку (Бах, Моцарт, Гайдн). В отличие от других парней, которые слушали попсу, я не был поклонником такой музыки. Мне нравилась настоящая, истинная музыка, к примеру «Ода к радости» Людвига Вана. В эти моменты мне кажется, что я могуч, как никто, я вроде самого бога! И мне начинает хотеться порезать на куски своей бритвой всех в этом мире. Тогда фонтаны красного цвета будут заливать все в округе. В этот день мне повезло: мне удалось затащить к себе двух малолеток и отделать их под любимую музыку. Следующий день был не такой. Мы решили забрать все серебро у одной старухи. Тут она закричала. Мне пришлось настучать ей по голове, как ту появилась милиция. Я остался один, поскольку остальные ребята просто сбежали. Менты не заморачивалис. Они всыпали мне как следует и в доме у старухи, и в ментовке. Все мне было ни почем, как и моему окружению. Мы ничегои никого не боялись. Мы просто делали то, что нам хотелось.

После этого события не улучшались. Старуха умирает, как умирает и арестованный в камере. За все пришлось отвечать только мне одному. Так я в свои пятнадцать лет сел за решетку как неисправимый. Мне очень хотелось вырваться на свободу. Тогда я бы был уже более осмотрительным. К тому же, на воле ему необходимо было кое с кем посчитаться. Я подружился со священником тюремным, но все беседы его сводились к свободе воли, к нравственному выбору, к человеческому началу, которое обретается только при общении с создателем. Спустя какое-то время кто-то из больших начальников дал разрешение на проведение эксперимента по медицинскому исправлению таких, как я. Курс лечения длился всего 2 недели. После этого курса отпускали в качестве исправимого. Мой друг, священник, стал меня отговаривать.

Но я сопротивлялся его доводам. Меня лечили по метода д-ра Бродского. Кормили меня на убой, кололи при этом вакцины Людовика и направляли на различные сеансы в кино. Эти сеансы были просто ужасными, несмотря на то, что показывали мне все, что раньше меня привлекало (ужастики, насилие и кровь). Эта вакцина вызывала во мне рвотный рефлекс, в желудке были такие боли и спазмы, что смотреть просто-напросто не хотелось. Но меня, как и других арестованных неисправимых, заставляли просматривать все с первой и до последней минуты.

Мне фиксировали голову, открывали глаза при помощи распорок и вытирали появившиеся слезы. Больше всего возмущало то, что все происходящее было под мою любимую музыку Людвига Вана. Делалось это потому, что от этой музыки ко мне быстрее доходили правильные рефлексы, и повышалась чувствительность. Все было тщательно продумано, и я это почувствовал. Прошло 2 недели, и я почувствовал, что от одной мысли о насилии меня посещали такие адские боли, что мне оставалось только быть добрым. Только в таком случае я буду себя хорошо чувствовать. Меня не обманули. Я был выпущен на свободу.

На свободе мне было намного хуже. Теперь меня били все, кто захочет. Это и друзья, некоторые из которых стали работать в тюрьме, и менты. Но никому из них я и ответить не мог, ведь мне сразу становилось ужасно плохо. Но более мерзким был тот факт, что я уже никак не мог слушать свою любимую музыку. Моя голова раскалывалась на мелкие части, когда я слушал Людвига или Себастьяна.

Однажды мне стало очень сильно плохо. Меня подобрал какой-то мужик, который и пояснил, что со мной произошло. Меня в тюрьме попросту лишили свободы воли, я превратился из обычного человека в заводной апельсин. И что теперь мне необходимо вести борьбу за право человека против насилия государства. Этим мужиком оказался тот, кого мы тогда избили до крови. Его девушка после того случая умерла, и он с тех пор сошел с ума. Я собирался от него уходить, но его друзья куда-то меня привели и заперли до тех пор, пока я не успокоюсь. В тот момент они включили мою любимую музыку. От нее мне стало ужасно плохо, но деваться было некуда. Пришлось мне лететь в окно прямо с седьмого этажа.

Я проснулся в больнице. Мне провели курс терапии, и после выздоровления я узнал, что этот удар привел меня в чувство и что с методом доктора Бродского все кончилось. Теперь я свободный человек и могу слушать любимую музыку и заниматься, чем захочу. И я продолжил свой образ жизни, который был у меня до тюрьмы. Мы с мальчишками снова пили молоко «с ножами» и разгельдяйствовали. В то время уже носили широкие брюки, кожаные куртки и жесткую обувь. Но к счастью я так шатался с ребятами недолго. Спустя какое-то время я понял, что меня тошнит от этого образа жизни, и что я созрел к тому, чтобы меня ждала дома жена с детишками. Я осознал, что какой ни была бы юность, даже самый страшный человек может вести нормальный образ жизни и оставаться, прежде всего, человеком.

Поэтому Алексу, нашему скромному автору, больше нечего сказать о своей жестокой жизни в юности. Он перешагнул этот этап и теперь радуется иной жизни, напевая свою любимую музыку.

Краткое описание романа « Заводной апельсин» пересказала Осипова А. С.

Обращаем ваше внимание, что это только краткое содержание литературного произведения «Заводной апельсин». В данном кратком содержании упущены многие важные моменты и цитаты.

biblioman.org

Краткое содержание «Заводного апельсина» Бёрджесса

Перед вами, бллин, не что иное, как общество будущего, и ваш скромный повествователь, коротышка Алекс, сейчас расскажет вам, в какой kal он здесь vliapalsia.

Мы сидели, как всегда, в молочном баре «Korova», где подают то самое молоко плюс, мы ещё называем его «молоко с ножами», то есть добавляют туда всякий седуксен, кодеин, беллармин и получается v kaif. Вся наша кодла в таком прикиде, как все maltshiki носили тогда: чёрные штаны в облипку со вшитой в паху металлической чашкой для защиты сами знаете чего, куртка с накладными плечами, белый галстук-бабочка и тяжёлые govnodavy, чтобы пинаться. Kisy все тогда носили цветные парики, длинные чёрные платья с вырезом, а grudi все в значках. Ну, и говорили мы, конечно, по-своему, сами слышите как со всякими там словечками, русскими, что ли. В тот вечер, когда забалдели, для начала встретили одного starikashku возле библиотеки и сделали ему хороший toltchok (пополз дальше на karatchkah, весь в крови), а книжки его все пустили в razdrai. Потом сделали krasting в одной лавке, потом большой drasting с другими maltchikami (я пустил в ход бритву, получилось классно). А уже потом, к ночи, провели операцию «Незваный гость»: вломились в коттедж к одному хмырю, kisu его отделали все вчетвером, а самого оставили лежать в луже крови. Он, бллин, оказался какой-то писатель, так по всему дому летали обрывки его листочков (там про какой-то заводной апельсин, что, мол, нельзя живого человека превращать в механизм, что у всякого, бллин, должна быть свобода воли, долой насилие и всякий такой kal).

Продолжение после рекламы:

На другой день я был один, и время провёл очень kliovo. По своему любимому стерео слушал классную музыку — ну, там Гайдн, Моцарт, Бах. Другие maltchild этого не понимают, они тёмные: слушают popsu — всякое там дыр-пыр-дыр-дыр-пыр. А я балдею от настоящей музыки, особенно, бллин, когда звучит Людвиг ван, ну, например, «Ода к радости». Я тогда чувствую такое могущество, как будто я сам бог, и мне хочется резать весь этот мир (то есть весь этот kal!) на кусочки своей бритвой, и чтобы алые фонтаны заливали все кругом. В тот день ещё oblomiloss. Затащил двух kismaloletok и отделал их под мою любимую музыку.

А на третий день вдруг все накрылось s kontzami. Пошли брать серебро у одной старой kotcheryzhki. Она подняла шум, я ей дал как следует ро tykve, а тут менты. Maltchicki смылись, а меня оставили нарочно, suld. Им не нравилось, что я главный, а их считаю тёмными. Ну, уж менты мне вломили и там, и в участке.

А дальше хуже. Старая kotcheryzhka померла, да ещё в камере zamochili одного, а отвечать мне. Так что сел я на много лет как неисправимый, хотя самому-то было всего пятнадцать.

Жуть как мне хотелось вылезти на свободу из этого kala. Второй раз я бы уж был поосмотрительней, да и посчитаться надо кое с кем. Я даже завёл шашни с тюремным священником (там его все звали тюремный свищ), но он все толковал, бллин, про какую-то свободу воли, про нравственный выбор, про человеческое начало, обретающее себя в общении с Богом и всякий такой kal. Ну, а потом какой-то большой начальник разрешил эксперимент по медицинскому исправлению неисправимых. Курс лечения две недели, и идёшь на свободу исправленный! Тюремный свищ хотел меня отговорить, но куда ему! Стали лечить меня по методу доктора Бродского. Кормили хорошо, но кололи какую-то, бллин, вакцину Людовика и водили на специальные киносеансы. И это было ужасно, просто ужасно! Ад какой-то. Показывали все, что мне раньше нравилось: drasting, krasting, sunn-vynn с девочками и вообще всякое насилие и ужасы. И от их вакцины при виде этого у меня была такая тошнота, такие спазмы и боли в желудке, что ни за что бы не стал смотреть. Но они насильно заставляли, привязывали к стулу, голову фиксировали, глаза открывали распорками и даже слезы вытирали, когда они заливали глаза. А самая мерзость — при этом включали мою любимую музыку (и Людвига вана постоянно!), потому что, видите ли, от неё у меня чувствительность повышалась и быстрее вырабатывались правильные рефлексы. И через две недели стало так, что безо всякой вакцины, от одной только мысли о насилии у меня все болело и тошнило невозможно, и я должен был быть добрым, чтобы только нормально себя чувствовать. Тогда меня выпустили, не обманули.

Брифли бесплатен благодаря рекламе:

А на воле-то мне стало хуже, чем в тюрьме. Били меня все, кому это только в голову придёт: и мои бывшие жертвы, и менты, и мои прежние друзья (некоторые из них, бллин, к тому времени уже сами ментами сделались!), и никому я не мог ответить, так как при малейшем таком намерении становился больным. Но самое мерзкое опять, что не мог я свою музыку слушать. Это просто кошмар, что начиналось от какого-нибудь Мендельсона, не говоря уж про Иоганна Себастьяна или Людвига вана! Голова на части разрывалась от боли.

Когда мне совсем уж плохо было, подобрал меня один muzhik. Он мне объяснил, что они со мной, бллин, сделали. Лишили меня свободы воли, из человека превратили в заводной апельсин! И надо теперь бороться за свободу и права человека против государственного насилия, против тоталитаризма и всякий такой kаl. И тут, надо же, что это оказался как раз тот самый хмырь, к которому мы тогда с операцией «Незваный гость» завалились. Kisa его, оказывается, после этого померла, а сам он слегка умом тронулся. Ну, в общем, пришлось из-за этого от него делать nogi. Но его drugany, тоже какие-то борцы за права человека, привели меня куда-то и заперли там, чтобы я отлежался и успокоился. И вот тогда из-за стены я услышал музыку, как раз самую мою (Бах, «Бранденбургский квартет»), и так мне плохо стало: умираю, а убежать не могу — заперто. В общем, припёрло, и я в окно с седьмого этажа...

Очнулся в больнице, и когда вылечили меня, выяснилось, что от этого удара вся заводка по доктору Бродскому кончилась. И снова могу я и drasting, и krasting, и sunn rynn делать и, главное, слушать музыку Людвига вана и наслаждаться своим могуществом и могу под эту музыку любому кровь пустить. Стал я опять пить «молоко с ножами» и гулять с maltchikami, как положено. Носили тогда уже такие широкие брюки, кожанки и шейные платки, но на ногах по-прежнему govnodavy. Но только недолго я в этот раз с ними shustril. Скучно мне что-то стало и даже вроде как опять тошно. И вдруг я понял, что мне теперь просто другого хочется: чтоб свой дом был, чтобы дома жена ждала, чтобы маленький беби...

И понял я, что юность, даже самая жуткая, проходит, причём, бллин, сама собой, а человек, даже самый zutkii, все равно остаётся человеком. И всякий такой kal.

Так что скромный повествователь ваш Алекс ничего вам больше не расскажет, а просто уйдёт в другую жизнь, напевая самую лучшую свою музыку — дыр-пыр-дыр-дыр-пыр...

briefly.ru

Интервью с вокалистом группы Sepultura Дерриком Грином. Часть 2

Впрочем, это явление быстро оправдывается художественной подоплекой альбома, в основу которой легли мотивы романа Энтони Берджесса и фильма Стенли Кубрика "Заводной Апельсин", где надсад использовался на всю катушку. И этим же мотивом определяется и название релиза, соответствующее имени главного героя – Алекс, в котором, как было написано в пресс-релизе, группа тоже усмотрела некий скрытый смысл, который русским людям должен был быть понятен. Так что разговор с Дереком Грином, вокалистом Sepultura, был неизбежен. Однако было бы странно и поверхностно зацикливаться на теме "русизма", когда для разговора есть более интересный и более сложный предмет – сам "Заводной Апельсин".

Окей, еще один вопрос на тему "особенных" композиций в альбоме – меня достаточно позабавила "Moloko Mesto". Откуда вы взяли такой интересный лексикон? Например, слова "glaz'ev", "moloko s nozhami"...

Это надсад. Мы решили, что будет неплохо позаимствовать слова, которыми говорил герой в книге – там их достаточно, чтобы написать всю лирику на этом языке. Но мы решили ограничиться только несколькими выражениями. К слову о смыслах и названиях – забыл сказать сразу, что "А-Лекс" имеет двойной смысл у нас – в Бразилии так называют один из вариантов современных синтетических наркотиков, которые вызывают у человека состояние агрессии.

Насколько вам интересна наркотическая тема! Насколько я помню, сам молочный бар "Korova", в котором и проходят действия начала книги – это далеко не самое прозаичное местечно, и "молоко с ножами", которое пьют герои книги, очень схоже по действию с тем препаратом, который называется "а-лекс"... Откуда такая тяга к вопросу?

Из реальности. Сейчас, как ты видишь, тема наркомании среди молодежи не менее актуальна, чем во времена сухого закона. Хотя, казалось бы, виски продается на каждом шагу. Но нет, некоторым даже этого мало. Не хватает счастья людям, и они пытаются купить его искусственный заменитель в пластиковом пакетике.

Думаю, что в книге речь шла не совсем об этом...

Думаю, о том же. Давай, я попробую объяснить. Moloko Mesto – это композиция о "молочном баре", в котором происходят первые события книги – думаю, стоит рассказать вкратце, что там за молочко подавали... смешанное с наркотиками, которые вызывали у человека приступы бешеной агрессии и неадекватности – в период запрета на продажу алкоголя подобные напитки пользовались большим успехом... Так вот, знаешь, после этого молочного бара была сцена, в которой молодые охламоны избивают алкоголика... Это же страшно, когда сталкиваются два таких типичных персонажа современности – человек, потерявший собственную личность в алкогольной пучине, и человек, у которого напрочь сносит крышу от желания "ультранасилия" после дозы какой-то дряни.... Я подумал, что это хорошая тема для песни.

А сами пробовали молоко с ножами?

Нет, пока нет. Но, думаю, буду в России, попробую.

Боюсь, уже не найдете, у нас все молочные бары позакрывали... вот водочки – это пожалуйста, на любом шагу, а молочка, увы нет.

Ну и хрен с ним, не больно-то хотелось!

К слову о молочном баре – интересно даже, вы собираетесь как-либо визуализировать это место? Молоко место! Например, в видеоклипах или на сцене? Плюс не менее интересный вопрос о каноническом имидже банды Алекса... Это как-то будет отображаться... визуально?

Да, кое-что будет. Мы планируем сделать видео, в котором хотели бы изобразить настроение молочного бара "Корова". Но не думаю, что нам стоит пытаться воспроизвести полностью картинку, которая присутствует в фильме – это было бы, по крайней мере, эрзацем. Плюс, представь меня в белых одеждах и с тростью – думаю, подобный образ не вызовет должного понимания. Думаю, нам стоит ограничиться изображением самой сути бара. А насчет сцены – мы пока что не задумывались о конкретных декорациях, но надеюсь, в скором времени этот вопрос решится.

Вот и ладненько. Значит, временно откладываем этот вопрос – скажем, до следующей беседы, и переходим к следующему. Русская тема в последнее время вообще стала очень популярной. Например, KYPCK... Мир застыл в ожидании и страхе, Медведева называют Маленьким Гитлером, многие говорят о том, что Россия начинает войну и все такое....

Я думаю, что в мире всегда хватает поводов для переживаний и военных иллюзий, которые люди горазды выдумывать на пустом месте. Стоит только произойти чему-нибудь более-менее выходящему за рамки обыденности, и начинается мировой визг. Такое ощущение, что многим просто нечем больше заняться, как раздувать из мухи слона. Я об этом, знаешь ли, мало думал, и вообще склоняюсь к мысли, что подобные разговоры не имеют под собой никаких оснований. Намного хуже, когда у людей нет питьевой воды, когда целые народы голодают – вот это действительно проблема, на которую стоит обращать внимание. А все эти военные пересуды, религиозные конфликты – чушь собачья.

А вам не кажется, что сейчас мы, как ни странно, наблюдаем всю ту же ситуацию, только в глобальном масштабе – я имею в виду, людей – заводных апельсинов? Такое ощущение, что их стало слишком много. Даже, знаете ли, такая шутка ходит – человек, укушенный вампиром, сам становится вампиром... Такое ощущение, что многих вокруг покусали бараны.

О! Видимо, действительно глобальное явление! В целом, я полагаю, что в мире просто полно людей с мышлением апельсина. Это люди, которые утром заводятся от будильника, а к вечеру полностью растрачивают свою энергию и хватает их только на то, чтобы плюхнуться перед телевизором, включить какой-нибудь идиотский канал и таращиться на очередную порцию чепухи, которую показывают по кабельному. Технологии, может быть, и хорошая штука, которая дает определенную свободу личности, но с другой стороны, кажется, технология нас скоро убьет, человечество медленно, но неотступно деградирует...

Наверное, бараний вирус передается как раз по кабельным каналам – каждый день насилие, каждый день голые сиськи и жопы, извиняюсь за прямоту. Такое ощущение, что программа доктора Бродского просто таки запущена в действие, и происходит уже не насильственное, а вполне добровольное зомбирование людей на подобное поведение. Только каков будет результат подобного эксперимента, никто не берется предсказать. Пока что я не вижу, чтобы зрители толпами начали испытывать отвращение, подобное тому, которое испытал Алекс. Скорее, наоборот, пуская слюни от животного удовольствия, потные мужики пялятся на полураздетых старлеток, а скучающие мамаши – на стройных и загорелых героев боевиков...

А ты не смотришь эту хрень?

А у меня телевизора вообще нет. Пару раз была в гостях у матушки, посмотрела "Дом два" – что-то вроде Большого Брата... Это же какой-то ужас!... И она смотрит его как заводная, и не дай бог кто-нибудь посмеет отвлечь ее от этого шоу.

Значит, мы друг друга поняли. У меня тоже нет телевизора. Телевидение – это самый эффективный инструмент, который люди могут использовать в современной жизни, чтобы навязывать мнения, чтобы придумывать и продавать продукты, которые нам не нужны, чтобы наполнить мир эмоциями, которых не хватает. Может быть, поэтому из-за скуки и обыденности люди пытаются заменить реальные отношения и чувства искусственными, которые они переживают вместе с героями фильмов и шоу, адреналин – телевидение, наверное, в какой-то мере похоже на наркотик, помнишь, мы говорили об этом? Молоко с ножами. И куча мусора, огромная куча мусора. Наверное, этот вопрос останется открытым надолго, потому что слишком сложно сказать, что же делать с этой чертовой проблемой.

И что, думаешь, с этим можно сделать?

Телек выключить!

Хороший метод!

А других я, увы, не знаю.

Тогда, боюсь, ничего не выйдет. Многим действительно проще жить чужими эмоциями и искусственными страстями... Кстати, насчет страстей – например, разгоревшихся в клане поклонников Sepultura после того, как команду покинули оба брата Кавалера. Можно об этом поговорить или проблематично?

Никаких проблем.

Отлично. Тогда такой вопрос – с одной стороны, из команды ушли два замечательных человека, но музыка осталась прежней и ничуть не испортилась, тем не менее, многих этот факт раскола очень сильно расстроил. Хотя, чего расстраиваться, была одна хорошая группа, стало две. Тем не менее, пересуды не прекращаются. Как думаешь, когда это дерьмо закончится?

Да кто ж знает. Два года назад было намного хуже – постоянно приходилось сталкиваться с неприятием и обидами, которые люди выливали на наши головы. Это чем-то похоже на ситуацию с Guns And Roses, когда Эксл расформировал группу, и набрал новый состав, с которым выпустил свой последний альбом. Реакция публики была бурная конечно.

Сейчас как-то немного поуспокоились и те, кому уход братьев показался шагом, несовместимым с дальнейшим обращением к творчеству Sepultura, отвалились. Остались те, кто ценит нашу музыку такой, какой она является сейчас.

Говоря о тех людях, которые сейчас, несмотря ни на какие изменения, приходят на ваши, как бы ты мог их описать? Какие они в твоих глазах?

Интеллигентные и позитивные. У нас нет плохих фэнов, и нет людей, которые слушали бы сегодня творчество Sepultura и были бы при этом непроходимыми идиотами. Нам очень повезло с тем, что наша музыка нравится в основном людям, которые умеют думать. Люди, которые любят жизнь и умеют жить. Надеюсь очень скоро снова увидеть их на концертах с новой программой и очень, очень скучаю по ним, так что, передавай приветы нашим российским поклонникам – и до скорой встречи!

Автор: Ангелина Кипелова

Источник: metallibrary.ru

sepulturatribal.ru

МОЛОКО С НОЖАМИ — музыка, видео, блог, афиша, фото, отзывы

&nbspПодписаться

Главная

МОЛОКО С НОЖАМИ

2005

Обновлено 08.11.2007

www.realmusic.ru

«Заводной апельсин» – читать

Энтони Берджесс

1

— Ну, что же теперь, а?

Компания такая: я, то есть Алекс, и три моих druga, то есть Пит, Джорджик и Тём, причем Тём был и в самом деле парень темный, в смысле glupyi, а сидели мы в молочном баре «Korova», шевеля mozgoi насчет того, куда бы убить вечер — подлый такой, холодный и сумрачный зимний вечер, хотя и сухой. Молочный бар «Korova» — это было zavedenije, где давали «молоко-плюс», хотя вы-то, бллин, небось, уже и запамятовали, что это были за zavedenija: конечно, нынче ведь все так скоро меняется, забывается прямо на глазах, всем plevatt, даже газет нынче толком никто не читает. В общем, подавали там «молоко-плюс» — то есть молоко плюс кое-какая добавка. Разрешения на торговлю спиртным у них не было, но против того, чтобы подмешивать кое-что из новых shtutshek в доброе старое молоко, закона еще не было, и можно было pitt его с велосетом, дренкромом, а то и еще кое с чем из shtutshek, от которых идет тихий baldiozh, и ты минут пятнадцать чувствуешь, что сам Господь Бог со всем его святым воинством сидит у тебя в левом ботинке, а сквозь mozg проскакивают искры и фейерверки. Еще можно было pitt «молоко с ножами», как это у нас называлось, от него шел tortsh, и хотелось dratsing, хотелось gasitt кого-нибудь по полной программе, одного всей kodloi, а в тот вечер, с которого я начал свой рассказ, мы как раз это самое и пили.

Карманы у нас ломились от babok, а стало быть, к тому, чтобы сделать в переулке toltshok какому-нибудь старому hanyge, obtriasti его и смотреть, как он плавает в луже крови, пока мы подсчитываем добычу и делим ее на четверых, ничто нас, в общем-то, особенно не понуждало, как ничто не понуждало и к тому, чтобы делать krasting в лавке у какой-нибудь трясущейся старой ptitsy, а потом rvatt kogti с содержимым кассы. Однако недаром говорится, что деньги это еще не все.

Каждый из нас четверых был prikinut по последней моде, что в те времена означало пару черных штанов в облипку со вшитой в шагу железной чашкой, вроде тех, в которых дети пекут из песка куличи, мы ее так песочницей и называли, а пристраивалась она под штаны, как для защиты, так и в качестве украшения, которое при определенном освещении довольно ясно вырисовывалось, и вот, стало быть, у меня эта штуковина была в форме паука, у Пита был ruker (рука, значит), Джорджик этакую затейливую раздобыл, в форме tsvetujotshka, а Тём додумался присобачить нечто вовсе паскудное, вроде как бы клоунский morder (лицо, значит), — так ведь с Тёма-то какой спрос, он вообще соображал слабо, как по zhizni, так и вообще, ну, темный, в общем, самый темный из всех нас. Потом полагались еще короткие куртки без лацканов, зато с огромными накладными плечами (s myshtsoi, как это у нас называлось), в которых мы делались похожими на карикатурных силачей из комикса. К этому, бллин, полагались еще галстучки, беловатенькие такие, сделанные будто из картофельного пюре с узором, нарисованным вилкой. Волосы мы чересчур длинными не отращивали и башмак носили мощный, типа govnodav, чтобы пинаться.

— Ну, что же теперь, а?

За стойкой рядышком сидели три kisy (девчонки, значит), но нас, patsanov, было четверо, а у нас ведь как — либо одна на всех, либо по одной каждому. Kisy были прикинуты дай Бог — в лиловом, оранжевом и зеленом париках, причем каждый тянул никак не меньше чем на трех— или четырехнедельную ее зарплату, да и косметика соответствовала (радуги вокруг glazzjev и широко размалеванный rot). В ту пору носили черные платья, длинные и очень строгие, а на grudiah маленькие серебристые значочки с разными мужскими именами — Джо, Майк и так далее. Считалось, что это mallshiki, с которыми они ложились spatt, когда им было меньше четырнадцати. Они все поглядывали в нашу сторону, и я уже чуть было не сказал (тихонько, разумеется, уголком rta), что не лучше ли троим из нас слегка porezvittsia, а бедняга Тём пусть, дескать, отдохнет, поскольку нам всего-то и проблем, что postavitt ему пол-литра беленького с подмешанной туда на сей раз дозой синтемеска, хотя все-таки это было бы не по-товарищески. С виду Тём был весьма и весьма отвратен, имя вполне ему подходило, но в mahatshe ему цены не было, особенно liho он пускал в ход govnodavy.

— Ну, что же теперь, а?

Hanurik, сидевший рядом со мной на длинном бархатном сиденье, идущем по трем стенам помещения, был уже в полном otjezde: glazzja остекленевшие, сидит и какую-то murniu бубнит типа «Работы хрюк-хряк Аристотеля брым-дрым становятся основательно офиговательны». Hanurik был уже в порядке, вышел, что называется, на орбиту, а я знал, что это такое, сам не раз пробовал, как и все прочие, но в тот вечер мне вдруг подумалось, что это все-таки подлая shtuka, выход для трусов, бллин. Выпьешь это хитрое молочко, свалишься, а в bashke одно: все вокруг bred и hrenovina, и вообще все это уже когда-то было. Видишь все нормально, очень даже ясно видишь — столы, музыкальный автомат, лампы, kisok и malltshikov, — но все это будто где-то вдалеке, в прошлом, а на самом деле ni hrena и нет вовсе. Уставишься при этом на свой башмак или, скажем, на ноготь и смотришь, смотришь, как в трансе, и в то же время чувствуешь, что тебя словно за шкирку взяли и трясут, как котенка. Трясут, пока все из тебя не вытрясут. Твое имя, тело, само твое «я», но тебе plevatt, ты только смотришь и ждешь, пока твой башмак или твой ноготь не начнет желтеть, желтеть, желтеть… Потом перед глазами как пойдет все взрываться — прямо атомная война, — а твой башмак, или ноготь, или, там, грязь на штанине растет, растет, бллин, пухнет, вот уже — весь мир, zaraza, заслонила, и тут ты готов уже идти прямо к Богу в рай. А возвратишься оттуда раскисшим, хныкающим, morder перекошен — уу-ху-ху-хуууу! Нормально, в общем-то, но трусовато как-то. Не для того мы на белый свет попали, чтобы общаться с Богом. Такое может все силы из парня высосать, все до капли.

— Ну, что же теперь, а?

Радиола играла вовсю, причем стерео, так что golosnia певца как бы перемещалась из одного угла бара в другой, взлетала к потолку, потом снова падала и отскакивала от стены к стене. Это Берти Ласки наяривал одну старую shtuku под названием «Слупи с меня краску». Одна из трех kisok у стойки, та, что была в зеленом парике, то выпячивала живот, то снова его втягивала в такт тому, что у них называлось музыкой. Я почувствовал, как у меня пошел tortsh от ножей в хитром молочишке, и я уже готов был изобразить что-нибудь типа «куча-мала». Я заорал «Ноги-ноги-ноги!» как зарезанный, треснул отъехавшего hanygu по чану или, как у нас говорят, v tykvu, но тот даже не почувствовал, продолжая бормотать про «телефоническую бармахлюндию и грануляндию, которые всегда тыры-дырбум». Когда с небес возвратится, все почувствует, да еще как!

— А куда? — спросил Джорджик.

— Какая разница, — говорю, — там glianem — может что и подвернется, бллин.

В общем, выкатились мы в зимнюю необъятную notsh и пошли сперва по бульвару Марганита, а потом свернули на Бутбай-авеню и там нашли то, что искали, — маленький toltshok, с которого уже можно было начать вечер. Нам попался ободранный starikashka, немощный такой tshelovek в очках, хватающий разинутым hlebalom холодный ночной воздух. С книгами и задрызганным зонтом подмышкой он вышел из публичной biblio на углу, куда в те времена нормальные люди редко захаживали. Да и вообще, в те дни солидные, что называется, приличные люди не очень-то разгуливали по улицам после наступления темноты — полиции не хватало, зато повсюду шныряли разбитные malltshipaltshiki вроде нас, так что этот stari профессор был единственным на всей улице прохожим. В общем, podrulivajem к нему, все аккуратно, и я говорю: «Извиняюсь, бллин».

Глянул он на нас этак puglovato — еще бы, четверо таких ambalov, да еще откуда ни возьмись, да с ухмылочками, но ничего, отвечает. «Я вас слушаю», — говорит, — «в чем дело?» — причем этак зычно, учительским тоном: пытается, значит, представить, будто он и не puglyi вовсе. Я говорю:

— Вижу вот книжонки у тебя под мышкой, бллин. Редкостное, можно сказать, удовольствие в наши дни встретить человека, который что-то читает.

— Да ну, — сказал он, весь дрожа. — Неужто? Впрочем, да, да. — А сам все смотрит на нас, на одного, другого, в глаза заглядывает, уже стоя посередине этакого улыбчивого аккуратного квадрата.

— Ага, — говорю. — Очень было бы интересно глянуть, бллин, если разрешишь, конечно, что это у тебя за книжки такие. Больше всего на свете люблю хорошенькие чистенькие книжки.

— Чистенькие? — удивился он. — Хм, чистенькие. — И тут Пит хватъ у него из-под мышки всю его drebedenn и скоренько нам раздал. Каждому по книжке досталось, кроме Тёма. Та, что оказалась в руках у меня, называлась «Введение в кристаллографию», я раскрыл ее и говорю: «Здорово, первый сорт», а сам страницы листаю, листаю. И вдруг говорю таким голосом раздраженным;

— Эт-то еще что такое? Гадкое слово, мне на него и глядеть-то стыдно. Ох, разочаровал ты меня, братец, ох, разочаровал!

— Но где? — засуетился он. — Где? Где?

— Ого, — вступил Джорджик, — вот уж где грязь так грязь! Вот: одно слово на букву «х», а другое на «п». — У него была книга под названием «Загадки и чудеса снежинок».

— Надо же, — присоединился к нам и balbesina Тём, глядя через плечо Пита и, как всегда, perebarstshivaja. — И впрямь, все как по нотам: и чего куда, и на картинке показано. Слушай, — говорит, — да ты же просто грязный kozlina!

— И это в таком почтенном возрасте, ай-яй-яй, — заговорил снова я, принимаясь рвать попавшую мне в руки книгу пополам, а мои друзья занялись тем же с остальными книгами, а особенно старались Тём с Питом, вдвоем расправляясь с «Ромбоэдрическими структурами». Stari intell сразу в kritsh: «Они не мои! Хулиганство! Вандализм! Это муниципальная собственность!» — или что-то вроде. Попытался даже вроде как вырвать книги у нас из рук, но это уж вовсе была hohma.

— Что ж, придется тебя, братец, проучить, — сказал я. — Достукался. — Причем оказавшийся у меня в руках учебник был переплетен очень крепко, нелегко было устроить ему razdryzg — еще бы, книга была старая, выпущенная во времена, когда все делали очень добротно, вроде как не на один день, но я все же выдирал из нее страницы, комкал и осыпал ими starikashku, они кружились и летали в воздухе, словно огромные снежинки, при этом мои друзья делали то же самое, и только Тём просто плясал вокруг и кривлялся — клоун и есть клоун.

— Вот тебе, вот тебе, — приговаривал Пит. — Получай под расписку, погань, грязный порнографист!

— Поганое ты otroddje, dadia, — сказал я, и начали мы shustritt. Пит держал его за руки, а Джорджик раскрыл ему пошире pastt, чтобы Тёму удобней было выдрать у него вставные челюсти, верхнюю и нижнюю. Он их швырнул на мостовую, а я поиграл на них в каблучок, хотя тоже довольно крепенькие попались, гады, из какого-то, видимо, новомодного суперпластика. Kashka что-то там нечленораздельное зачмокал — «чак-чук-чок», а Джорджик бросил держать его за gubiohi и сунул ему toltshok кастетом в беззубый rot, отчего kashka взвыл, и хлынула кровь, бллин, красота, да и только. Ну, а потом мы просто раздели его, сняв все до нижней рубахи и кальсон (sfaryh-staryh; Тём чуть bashku себе на них глядя не othohotal), потом Пит laskovo лягнул его в брюхо, и мы оставили его в покое. На заплетающихся ногах он пошел прочь — мы ему не очень-то сильный toltshok сделали, — только все охал, не понимая, где он и что с ним, а мы похихикали tshutok и прошлись по его карманам, пока Тём выплясывал вокруг с замызганным зонтиком, но в карманах мы мало чего обнаружили. Нашли несколько старых писем, из которых некоторые, написанные еще в шестидесятых, начинались с «милый мой дорогой» и всякой прочей driani, еще нашли связку ключей и старую пачкающуюся авторучку. Старина Тём прервал свою пляску с зонтиком и, конечно же, не выдержал — принялся читать одно из писем вслух, вроде как чтобы показать всей пустой улице, что он умеет читать. «Мой дорогой, — начал он своим писклявым голосом, — пока тебя нет со мной, я буду все время о тебе думать, а ты не забывай, пожалуйста, одевайся потеплее, когда выходишь из дому вечерами». Тут он выдал gromki такой smeh — «ух-ха-ха-ха» — и притворился, будто вытирает этим письмом себе jamu.

— Ну ладно, — сказал я. — Завязываем, бллин.

В карманах брюк у starikashki нашлось немного babok (денег, стало быть) — не больше трех hrustov, так что всю его melotshiovku мы раскидали по улице, потому что все это было курам на смех по сравнению с той капустой, что распирала наши карманы. Потом мы разломали зонтик, всем тряпкам и одежде устроили razdryzg и разметали их по ветру, бллин, и на том со старым kashkoi-учителем было покончено. Конечно, я понимаю, то был вариант, так сказать, усеченный, но ведь и вечер еще только начинался, так что никаких всяких там иззи-винни-ненний я ни у кого за это не просил. «Молоко с ножами» к тому времени как раз начинало чувствоваться, что называется, budle zdraste.

На очереди стояло сделать смазку, то есть слегка разгрузиться от капусты, тем самым, во-первых, обретя дополнительный стимул, чтобы triahnutt какую-нибудь лавочку, а во-вторых, купив себе заранее алиби, и мы пошли на Эмис-авеню в пивную «Дюк-оф-Нью-Йорк», где не бывало дня, чтобы в закутке не сидели бы три или четыре babusi, lakaja помойное пиво на последние грошовые остатки своих ГП (государственных пособий). Тут мы уже выступали этакими pai-malltshikami, улыбались, делали благовоспитанный zdrasting, xoтя старые вешалки все равно от страха были в отпаде, их узловатые, перевитые венами rukery затряслись, расплескивая пиво из стаканов на пол.

— Оставьте нас в покое, ребятки, — сказала одна из них, вся такая морщинистая, будто ей тысяча лет, — не трогайте бедных старух. — Но мы только зубами блесь-блесь, расселись, позвонили в звонок и стали ждать, когда придет официант. Он явился, нервно вытирая руки о грязный фартук, и мы заказали себе четыре «ветерана», а «ветеран» — это в те времена был такой коктейль очень модный из рома и шерри-бренди, а еще некоторые любили добавить туда сок лайма — тогда это называлось «канадский вариант». А я и говорю официанту:

— А ну-ка, обслужи babushek по полной программе. Всем по двойному виски и еще дай им чего-нибудь взять с собой. — Я вывалил из кармана на стол весь свой запас deng, и трое моих друзей сделали то же самое — ох, времена были! В общем, появились на столе у реrepuglyh старых вешалок стаканы с горючкой, а они сидят ни живы, ни мертвы и не знают, чего сказать. Насилу одна из них выдавила: «Спасибо, ребятки», но по ним было видно: смекнули уже, что тут дело нечисто. Ладно, выдали мы им по бутылке «Янк-Дженерал» — коньяка, значит, причем это уже с собой, а я еще дал deng, чтобы им с утречка принесли на дом по дюжине пива, а они, дескать, пусть только свои voniutshije адреса рассыльному оставят. Потом на оставшуюся капусту мы скупили в zabegalovke все пироги, крекеры, бутерброды, чипсы и шоколадки, и все это тоже для старых кочерыжек. Потом говорим: «Stshias вернемся», и под бормотанье старых куриц — мол, спасибо, ребятки, дай Бог вам здopoвья, мальчики — мы уже пошли на выход без единого цента deng в карманах.

— Ну и ну, прям что в самом деле какие-то мы dobery, — сказал Пит. Причем явно наш темный Тём ни в зуб ногой не vjezzhajet, но он помалкивал, чтобы мы не назвали его лишний раз glupym и bezmozgiym. Ну и пошли мы тут же за угол на Эттли-авеню, там в тот час еще работала лавка, где продавали сласти и tsygarki, Мы сюда уже месяца три как не заходили, на улице было тихо, пустынно — ни милисентов с автоматами, ни всяких там патрулей ополчения, которые в те дни все больше по ту сторону реки ошивались. Надели мы маски — тогда это было новшество, чудненькие такие, в самом деле baldiozhno сделаны в виде лиц всяких исторических персонажей (когда покупаешь, тебе в магазине сразу и фамилию его говорят), так что я был Дизраэли, Пит был Элвис Пресли, Джорджик был Генрих VIII, а Тём был поэт по имени П. Б. Шелли; маски были просто otpad: волосы и всякое такое, и еще специальная пластмассовая штучка приделана — дернешь, и вся fignia тут же скатывается трубочкой, чтобы, когда дело сделано, спрятать в сапог; в общем, надели и втроем вошли. Пит остался снаружи па striome — не то чтобы это так уж нужно было, просто на всякий pozharni. Очутившись в лавке, мы тут же бросились к Слаузу — он там хозяином был, толстый такой kashka с пивным брюхом, который сразу все ponial и кинулся к себе в контору, где у него был телефон, а может даже и хорошо смазанная шестизарядная pushka. Тём лихо перемахнул прилавок, взметнув ворох пачек с куревом, которые с треском ударили в большой плакат, на котором какая-то kisa демонстрировала покупателям zuby и grudi для рекламы очередной марки mahry. Все, что можно было vidett потом, это единый ком, в который сплелись старина Тём и Слауз, покатившиеся за штору в подсобку. Потом можно было только slyshatt хрипы и удары за шторой, грохот падения каких-то vestshei, ругань, а потом звон стекол: дзынь-ля-ля! Мамаша Слауз, жена хозяина, так и замерла, словно примерзла к полу за прилавком. Ясно, что, дай ей волю, она сразу подымет kritsh — убивают, мол, и тому подобный kal, поэтому я скоренько заскочил за прилавок, sgrabastal ее и тоже смял в ком, ощутив в ноздрях vonn ее парфюмерии, а под руками ее трясущиеся обвислые grudi. Я зажал ей rot своей grablei, чтобы она не bazlala на весь белый свет о том, что ее грабят и убивают, но эта подлая swinka так укусила меня за ладонь, что я сам испустил дикий kritsh, а потом уже и она завопила на всю вселенную, призывая ментов, то есть милисентов. В общем, пришлось выдать ей toltshok гирей от весов, а потом поработать над ней ломиком, которым они ящики распечатывали, и тут уж она как миленькая заплясала под красным флагом. Поваляли мы ее по полу, shmotki, конечно, на ней vrazdryzg, но это уж так, dlia baldy — и slegontsa попинали govnodavami, чтобы прекратила свой kritsh. А когда я увидел, как она лежит, выкатив наружу grudi, я еще подумал, может, заняться, но нет, это у нас было намечено на потом. Взяли мы кассу — очень, кстати, неплохо pripodnialiss — и с несколькими блоками лучших tsygarok, бллин, svalili.

— Ну и тяжелый же хряк-то он оказался, — все повторял Тём.

Вид Тёма мне не понравился: грязный какой-то, взъерошенный, явно после драки, что, конечно, верно, однако истина истиной, а вид будь любезен иметь подобающий. Галстук такой, будто по нему ногами ходили, маска съехала, morder в пыли, и мы втащили Тёма в переулок, где, послюнив платки, chutok его подправили, убрали кое-какую griazz. Чего не сделаешь ради дружбы! Назад в пивную «Дюк-оф-Нью-Йорк» мы возвратились очень скоро, я по часам проверил: нас не было каких-нибудь минут десять. Престарелые babushki все еще сидели, попивая пиво и виски, которое мы им поставили, и я сказал: «Привет, девчата, как житуха?» Они опять за свое: «Спасибо, ребятки, дай Бог вам здоровья, мальчики», а мы позвонили в kolokol, пришел на сей раз другой официант, и мы заказали пива с ромом — ужасно пить, бллин, захотелось; поставили выпивку и старым вешалкам — на их выбор. Потом я сказал babushkam: «Мы ведь никуда отсюда не выходили, правда же? Все время здесь были, верно?» До них все мгновенно doshlo, отвечают:

— Все верно, ребята. Ни на минуту с глаз не отлучались, как Бог свят. Благослови вас Господь, мальчики. — И снова за стаканы взялись.

Впрочем, это вряд ли было так уж важно. Прошло не меньше получаса, прежде чем менты начали проявлять признаки жизни, да и то пришли всего лишь каких-то два молоденьких мусора, все такие розовенькие под shlemami. Один говорит:

— Эй вы, кодла, вы что-нибудь знаете про то, что случилось только что в лавке Слауза?

— Мы? — невинным тоном спрашиваю я. — А что там такое случилось?

— Грабеж, избиение. Двое госпитализированы. А ваша кодла где была нынче вечером?

— Нечего со мной таким тоном разговаривать, — отвечаю. — Я на эти ваши подколки плевать хотел. Мне, бллин, вообще не нравится ваша манера общения.

— Эти ребята все время здесь были, — вступились за нас старые veshalki. — Дай Бог им здоровья, уж такие парнишки чудные, такие добрые, щедрые! Они все время здесь были, ни на минуту не отлучались. Уж мы-то видели бы, если что не так.

— Мы просто спросили, — примирительно отозвался молоденький мент. — Работа у нас такая, что ж поделаешь. — Однако, уходя, он окинул нас довольно мрачным и подозрительным взглядом. Мы проводили их громким, исполненным на губах, салютом: пыр-дыр-дыр-дыр! Но лично сам я находил события той ночи, да и предыдущих тоже, слегка разочаровывающими. Толком даже и подраться не с кем. Все просто, как поцелуй в jamu. Впрочем, вечер был весь еще впереди.

2

Выходя из пивной «Дюк-оф-Нью-Йорк», мы сквозь ее широкую витрину zasekli старого hronika, в смысле пьяницу, распевавшего поганые песни своих поганых предков, а в промежутках икавшего и рыгавшего так, будто у него в прогнивших вонючих кишках целый поганый оркестр. Если есть vestsh, которую я не выношу, так это именно такое поведение. Ну не могу я смотреть, когда muzhik грязный, качается, рыгает пьяным своим выхлопом, сколько бы ему лет ни было, однако в особенности, когда он такая старая obrazina, как этот. Он стоял, будто влипнув в стену, в жутком и изгвазданном виде — штаны мятые, на них griazz, kal и Бог знает что еще. Пришлось за него взяться, пару раз хорошенько vrezatt, но все равно он продолжал горланить. Песня была такая:

Будем вместе мы, моя милая, Хоть ушла ты далеко.

Но когда Тём сделал ему несколько раз toltshok кулаком по поганым его zubbjam, пьяница петь перестал и заголосил; «Давайте, кончайте меня, трусливые выродки, все равно я не хочу жить, не хочу я жить в таком подлом сволочном мире!» Я велел Тёму слегка tormoznuttsia, потому что иногда мне интересно бывало послушать, что эти старые hanygi имеют сказать насчет жизни и устройства мира. Я сказал: «О! А отчего это мир, по-твоему, такой уж подлый?»

Он выкрикнул: «Это подлый мир, потому что в нем позволяется юнцам вроде вас на стариков нападать, и никакого уже ни закона не осталось, ни порядка». Он орал во всю-мочь, в такт словам размахивал rukerami, однако kishki его продолжали изрыгать все те же блыр-длыр, словно у него внутри что-то крутится или будто сидит в нем какой-то настырный и грубый muzhik, который нарочно его zaglushajet, и starikashke приходится воевать с ним кулаками, продолжая орать: «В этом мире для старого человека нет места, а вас я не боюсь вовсе, потому что я так пьян, что бейте сколько хотите — все равно я боли не почувствую, а убьете, так только рад буду сдохнуть!» Мы похмыкали, похихикали, по ничего ему не отвечали, в он продолжал: «Что это за мир такой, я вас спрашиваю! Человек на Луне, человек вокруг Земли крутится, как эти жуки всякие вокруг лампы, и при этом никакого уважения нет ни к закону, ни к власти. Давайте, делайте, что задумали, хулиганы проклятые, выродки подлые!» И после этого он выдал нам тот же исполненный на губах салют: пыр-дыр-дыр-дыр! — точно такой же, каким мы проводили молоденьких ментов, и тут же снова запел:

Я за родину кровь проливал И с победой вернулся домой

— так что пришлось его slegontsa zagasitt, что мы и сделали, веселясь и хохоча, но он все равно продолжал горланить. Тогда мы ему так vrezali, что он повалился навзничь, выхлестнув целое ведро пивной блевотины. Это было так отвратно, что мы, каждый по разу, пнули его сапогом, и уже не песни и не блевотина, а кровь хлынула из его поганой старой pasti. Потом мы отправились своей дорогой.

Только это мы подошли к районной электроподстанции, как появился Биллибой со своими пятью koreshami. Дело тут вот в чем: в те дни, бллин, парни ходили больше четверками и пятерками, вроде как автомобильными командами, поскольку четверо — это как раз экипаж для машины, а шестеро — уже вообще верхний предел. Временами несколько таких небольших шаек объединялись в одну большую, чтобы получилось что-то вроде армии для ночного сражения, но чаще всего бывало удобней болтаться по городу мелкими группками. Биллибой меня дико раздражал. До тошноты, я просто видеть не мог его толстый ухмыляющийся morder, к тому же от него еще и vonialo словно пережаренным жиром, пусть даже он, как в тот раз, был разодет в лучшие shmotki. Мы zasekli их, они нас, и принялись мы друг за другом по-тихому nabliudatt. Тут-то уж дело намечалось стоящее, будь спок: nozhi, tsepp, britva, а не какие-нибудь там кулачки с каблучками. Биллибой с koreshami tormoznuliss, бросив на полпути задуманное — что-то они там такое собирались делать с плачущей devotshkoi, которой было лет десять, не больше; она у них уже в kritsh пустилась, но платье все еще было на ней, причем Биллибой держал ее за один ruker, а его первый друг Лео — за другой. Они, видимо, занимались как раз матерной частью, а к материальной собирались перейти чуть позже. Увидели на подходе нас и тут же melkuju kisu отпустили: иди-иди, hnykalka, таких, как ты на пятак ведро, и она бросилась прочь, посверкивая в темноте белизной тощих коленок и продолжая повизгивать: «Ой-ей-ей! Ой-ей-ей!» А я — с такой еще улыбкой, широкой, дружеской — и говорю:

— Кого я вижу! Надо же! Неужто жирный и вонючий, неужто мерзкий наш и подлый Биллибой, koziol и svolotsh! Как поживаешь, ты, kal в горшке, пузырь с касторкой? А ну, иди сюда, оторву тебе beitsy, если они у тебя еще есть, ты евнух drotshenyi! — И с этого началось.

Нас было четверо против шестерых, хотя это я уже говорил, но зато у нас был balbessina Тём, который, при всей своей тупости, один стоил троих по злости и владению всеми подлыми хитростями драки. У Тёма вокруг пояса была дважды обернута увесистая tsepp, он размотал ее и принялся shurovatt ею у недругов перед глазами. У Пита с Джорджиком были замечательные острые nozhi, я же, в свою очередь, не расставался со своей любимой старой очень-очень опасной britvoi, с которой управлялся в ту пору артистически. И пошла у нас zaruba в потемках — старушка Луна с людьми на ней только-только еще вставала над горизонтом, а звезды посверкивали, будто nozhi, которым тоже хочется vstriatt в наш dratsing. Одному из друзей Биллибоя я ухитрился бритвой вспороть спереди всю одежду, аккуратненький такой razrez сделал, даже не коснувшись под shmotkami тела. В драке этот приятель Биллибоя не сразу обнаружил, что бегает весь нараспашку, как лопнувший стручок, сверкая голым животом и болтая beitsami, а когда заметил, вышел из себя настолько, что Тём с легкостью до него добрался — ш-ш-ш-асть его tseppju по glazzjam, и покатился, болезный, кубарем, вопя и завывая. Успех явно сопутствовал нам, и вскоре мы уже взяли главного помощника Биллибоя в каблучки: ослепленный ударом цепи Тёма, он ползал и выл, как животное, но получив, наконец, хороший toltshok по tykve, замолк.

Из нас четверых вид, как обычно, хуже всех был у Тёма: лицо в крови, шмотки грязным комом, зато остальные были в полном порядке. Осталось мне только добраться до вонючки Биллибоя, вокруг которого я плясал со своей britvoi в руке, как какой-нибудь корабельный парикмахер в очень бурную погоду, — вот-вот popishu его по грязной его поганой hare. У Биллибоя был nozh — длинный такой выдвижной клинок, но он tshutok отставал с ним от событий и особого вреда никому причинить не мог. Да, бллин, истинное было для меня наслаждение выплясывать этот вальсок — левая, два-три, правая, два-три — и чиркать его по левой щечке, по правой щечке, чтобы как две кровавые занавески вдруг разом задергивались при свете звезд по обеим сторонам его пакостной жирной физиономии. Вот уже льется кровь, бежит, бежит, но Биллибой явно ни figa не чувствует, по-прежнему топчется со своим дурацким nozhom, как разжиревший voniutshi медведь, а достать меня не может.

Тут послышались сирены — на подходе были менты с пушками наготове, выставленными во все окна полицейской машины. Та hnykalka, должно быть, уже projabedala — будка для вызова мусоров была неподалеку, сразу за районной электроподстанцией.

— Ладно, не бойсь, — крикнул я напоследок, — koziol вонючий. Я тебе еще beitsy поотрезаю.

С тем они и побежали прочь — все, кроме главного их molotily по имени Лео, который посапывал, лежа на земле, — медленно, отдуваясь, побежали они к северу, в сторону реки, а мы пошли в противоположном направлении. Как раз за следующим поворотом обнаружился переулок, пустой и темный и с обоих концов открытый для отхода, и там мы передохнули, сперва быстро-быстро хватая воздух, потом все спокойнее и, наконец, стали дышать нормально. Было это подобно отдыху между подножиями двух ужасающих огромных гор, чьи роли отводились двум многоквартирным корпусам, во всех окнах которых плясали быстрые голубоватые сполохи. Все смотрели telik. В тот день происходило то, что у них называлось всемирным вещанием — одну и ту же программу передавали по всему миру, кому угодно, а угодно главным образом бывало людишкам средних лет и среднего достатка. Выступал обычно либо какой-нибудь дурацкий знаменитый клоун, либо певец-негр, и всю эту volynku ловили в космосе специальные телевизионные спутники и отбрасывали обратно на Землю. Подождали мы, попыхтели, слышим — менты с сиренами катят на восток, — ну, все, значит, пронесло, как говорится. Один balbesina Тём не радовался, все глядел вверх на звезды, на планеты, на Луну эту самую, причем с таким открытым rotom, будто он ребенок и никогда ничего подобного прежде не видывал; глядел-глядел да и выдал:

— Интересно, есть там на них что-нибудь? Вообще, что там наверху может быть?

Я сильно ткнул ему в бок, сказав:

— Ну, ты, глупый ubludok! Не твоего ума дело. Скорей всего там такая же zhiznn, как здесь: одни режут, а другие подставляют брюхо под nozh. А сейчас, пока еще не вечер, пойдем-ка, бллин, дальше.

Ребята посмеялись, но balbesina Тём поглядел на меня серьезно, а потом снова уставился на звезды и на Луну. И мы пошли по переулку дальше, под голубоватыми сполохами этого самого всемирного вещания с обеих сторон. Теперь нам требовалось заполучить машину, и мы, выйдя из переулка, свернули влево, где раскинулась площадь Пристли-плейс, как мы определили по сразу же бросившейся в глаза большой бронзовой статуе какого-то старого поэта с обезьяной верхней губой и всунутой в немощный дряхлый rot трубой. Шагая к северу, мы вышли к старому замызганному Фильмодрому — облупившейся развалюхе, пришедшей в полный упадок, потому что туда ходили разве что malltshiki вроде меня и моих дружков, да и то лишь для того, чтобы сделать кому-нибудь toltshok или razrez либо заняться в темноте добрым старым sunn-vynn. Судя по закрывавшему фасад Фильмодрома рекламному щиту, где, кроме всего прочего, имелось два-три засиженных мухами кадра из предлагавшейся картины, фильм, по обыкновению, был ковбойским боевиком, причем на стороне шерифа там, естественно, дерутся сплошные ангелы, которые со страшной силой лупят из револьверов по мерзавцам противникам — этакая долбежно-напыщенная vestsh, из тех, что, по милости Госфильма, во множестве наводняли в те времена экраны. Машины, припаркованные у киношки, в большинстве своем были, прямо скажем, не подарок, дряхлые и разболтанные, однако одна была поновее — «дюранго» 95-го года, и я решил, что эта подойдет. У Джорджика на связке с ключами имелись и отмычки, дубль-диезы, как они тогда назывались, и вскоре мы были уже в машине — Тём с Питом сели сзади, начальственно попыхивая tsygarkami, а я включил зажигание, завел, и машина недурственно затарахтела, пробуждая в кишках приятное такое, теплое трепетанье. Ногу на педаль, со стоянки задним ходом, и понеслась — только нас и видели.

Мы немножко покрутились по задворкам, на переходах распугивая starikashek и babushek, зигзагами гоняясь за кошками и так далее. Потом мы свернули к западу. Движения на дороге было немного, и я знай себе давил педаль до упора, так что «дюранго» заглатывал дорогу, как спагетти. Вскоре мимо побежали зимние деревья, стало темно, как бывает только за городом, а в одном месте я переехал что-то большое, с ощеренным зубастым rotom, мелькнувшим в свете фар, после чего это что-то заверещало, хрустнув под колесами, и старина Тём на заднем сиденье чуть себе bashku напрочь не отхохотал. Потом попался нам молоденький парнишка, который obzhimalsia со своей подружкой под деревом, мы остановились, поулюлюкали tshutok, потом немножко их для порядку potuzili, дождались, когда они поднимут kritsh, и уехали. У нас была задумана операция «незваный гость». Вот где можно будет от души повеселиться, размять кости и pobestshinstvovatt. Наконец приехали в какой-то поселок, на краю которого был маленький коттеджик — торчит себе на отшибе, и маленький садик при нем.

Луна стояла уже высоко, коттеджик виднелся очень явственно, я подкатил, поставил машину на тормоз и, покуда остальные трое хихикали, как bezumni, я разглядел на воротах надпись «ДОМ» — мрачноватое, надо сказать, название для усадьбы. Я вышел из машины, приказав koresham вести себя потише и притвориться серьезными, потом открыл калитку и подошел к двери. Вежливо и тихонько постучал, но никто не появился, тогда я постучал tshutok сильней, и на этот раз услышал, что кто-то подошел, щелкнул замок, дверь на дюйм-другой приотворилась, вижу, смотрит на меня glaz, а дверь на цепочке. «Да? Кто там?» По голосу женщина, скорее даже kisa, поэтому я заговорил очень вежливо, тоном настоящего джентльмена:

— Пардон, мадам, простите, что побеспокоил, но мы вот гуляли тут с приятелем, и вдруг с ним что-то такое произошло, по-моему, с ним плохо, он там на дороге — упал и лежит, стонет и встать не может. Не будете ли так добры, не позволите ли мне воспользоваться вашим телефоном, чтобы вызвать «скорую»?

— У нас нет телефона, — сказала kisa. — Сожалею, но телефона у нас нет. Придется вам зайти к кому-нибудь другому. — А изнутри коттеджика все «тра-та-та» да «тра-та-та» — кто-то на машинке печатает, и вдруг машинка смолкла и донесся мужской голос:

— Дорогая, что там стряслось?

— Гм, — начал я по новой, — не будете ли вы так добры, не пустите ли его выпить стакан воды? С ним, похоже, обморок, понимаете? Похоже, он отключился, вроде как в обморок выпал.

Девушка чуть поколебалась и говорит: «Подождите-ка». После чего куда-то пошла, а трое моих дружков тихонько вылезли из машины, крадучись подобрались поближе, на ходу надевая маски, я свою тоже надел, а шаловливую ручонку шасть в щель, цепочку-то и скинул — kisu я своим приличным голосом так umaslil, что, уходя, она дверь не заперла снова, как это подобает, когда имеешь дело с подозрительными типами вроде нас, да еще ночью. Вчетвером мы с ревом ворвались: Тём, как всегда, прыгал и выплясывал, изрыгая грязнейшую брань, а коттеджик маленький был, это уж точно. Мы с хохотом ввалились в комнату, где горел свет, а там эта kisa вся съежилась — а так из себя ничего вообще, симпатичная, и grudi что надо, а рядом с ней ее muzh, тоже такой довольно-таки моложавый tshelovek в больших очках, а на столе пишущая машинка, везде разные бумаги разбросаны и одна стопочка у машинки — ее он, видимо, только что напечатал, так что перед нами, стало быть, опять intell, книжник наподобие того, с которым мы пошустрили пару часов назад, только на сей раз это был не читатель, а писатель. В общем, он говорит:

— Что такое? Кто вы? Как вы смеете врываться без разрешения в мой дом? — А у самого и голос дрожит, и руки тоже. А я ему в ответ:

— Не бойсь. Пусть страх покинет твое сердце, брат мой, забудь о нем и не трясись от страха никогда. — Тём временем Джорджик и Пит отправились искать кухню, а старина Тём стоял рядом со мной, разинув rot, и ждал приказаний. — Кстати, что это такое? — сказал я, берясь за стопку напечатанных листочков на столе, а очкастый muzh в крайнем смятении отвечает:

— Вот именно, я у вас хотел бы спросить: что это такое? Что вам нужно? Убирайтесь вон, пока я вас отсюда не вышвырнул! — Старина Тём под маской П. Б. Шелли прямо так и зашелся от хохота, заревел, как медведь.

— Это какая-то книга, — сказал я. — Похоже, вы книжку какую-то пишете! — Говоря это, я сделал свой голос хриплым и дрожащим. — С самого детства я преклоняюсь перед этими, которые книжки писать могут. — Потом я поглядел на верхнюю страницу с заглавием — «ЗАВОДНОЙ АПЕЛЬСИН» — и говорю: — Фу, до чего глупое название. Слыханное дело — заводной апельсин? — А потом зачитал немножко оттуда громким и высоким таким голосом, как у святоши: «Эта попытка навлечь на человека, существо естественное и склонное к доброте, всем существом своим тянущееся к устам Господа, попытка навлечь на него законы и установления, свойственные лишь миру механизмов, и заставляет меня взяться за перо, единственное мое оружие…» — Тут Тём произвел губами все ту же музыку — пыр-дыр-дыр-дыр, а я не выдержал и усмехнулся. Потом я начал рвать страницы, разбрасывая обрывки по всему полу, а этот самый muzh-писатель, как bezumni, кинулся на меня, ощерив стиснутые желтоватые zubbja и выставив вперед руки, как лапы с когтями. Стало быть, настала очередь Тёма, который осклабился и, повторяя «э-э-э», а затем «во-во-во», принялся расшибать intellu hlebalo — хрясь, хрясь, с левой, с правой, так что из бедняги потекло что-то красное, вроде вина, снова того же самого вина, что и везде, словно им снабжает нас какая-то единая всеобщая корпорация, — потекло, капая на чистенький новый ковер и на обрывки книжки, которую я продолжал неутомимо раздирать — razdryzg! razdryzg! Все это время kisa, эта его любящая верная жена, стояла, замерев у камина, и сперва вообще будто окаменела, а потом принялась испускать malennkije kritshki, словно аккомпанируя работе кулаков Тёма. Потом из кухни появились Джорджик с Питом, что-то дожевывая, однако все-таки в масках — в этих масках можно было даже есть, и ничего страшного, причем Джорджик держал в одной gгаblе копченый окорок или что-то вроде, в другой краюху хлеба со здоровенным шматом масла, а Пит побалтывал в бутылке пиво, держа в другой руке изрядный кусище торта. «Ха-ха-ха», — загоготали они оба, видя, как Тём, пританцовывая, лупит писателя, и наконец, тот взвыл, зарыдав что-то типа того, будто рушится дело всей его жизни, заухал чего-то там сквозь окровавленный rot, а эти хохотали, но, правда, приглушенно, потому что с набитыми ртами, и было видно, как вылетают и падают крошки. Такого я не любил — это грязно и неопрятно, а потому сказал:

— Бросьте zhratshku! Я вам этого еще не разрешал. Давайте-ка, лучше подержите его как следует, чтобы он все видел и не вырвался. — Они, стало быть, отложили свои припасы и взялись за писателя, у которого очки были уже треснутые, но все еще кое-как держались, а старина Тём продолжал прыгать и скакать, отчего на полочке подпрыгивали всякие безделушки (потом я их все смахнул на пол, чтобы они не тряслись там zria, пакость этакая), в общем. Тём, прыгая, продолжал шустрить с автором «ЗАВОДНОГО АПЕЛЬСИНА», украшая его morder сиреневыми разводами и вышибая у него из ноздрей вкусно чавкающий черный sok.

— Ладно, horosh. Тём, — сказал я. — Теперь следующий номер, с Bogom. — Тём навалился на kisu, которая все еще поскуливала, лихо взял ее в переплет, скрутил руки сзади, а я срывал с нее triapku за triapkoi, те двое похохатывали, и, наконец, на меня вылупились своими розовыми glazzjami две очень даже tshudnennkije grudi — да, бллин, а я, готовясь, уже razdergivalsia. Vjehav, услышал крик боли, а этот писатель hrenov вообще чуть не вырвался, завопил как bezumni, изрыгая ругательства самые страшные из всех, которые были мне известны и даже придумывая на ходу совершенно новые. После меня была очередь Тёма, и он в обычной своей skotskoi манере с задачей справился, не снимая бесстрастную маску П. Б. Шелли, а я покуда держал kisu. Потом смена составов: мы с Тёмом держим уже ослабевшего и почти не сопротивляющегося писателя, у которого сил только и оставалось, что бормотать nevniatitsu, будто он нахлебался молока с ножами, а Пит с Джорджиком shustriat с kisoi. В общем, мы вроде как otstrelialiss, а все равно, ну вроде как кипит в нас такая ненависть, такая ненависть, и мы пошли все ломать, что было можно, — машинку, торшер, стулья, а Тём (в своем репертуаре) otlil, загасив огонь в камине, и приготовился наделать кучу на ковер, тем более бумажек хватало, но я сказал «нет».

— Ноги-ноги-ноги! — скомандовал я. Писателя и его жены вроде как уже и не было в этом мире, они лежали все в кровище, растерзанные, но звуки подавали. Жить будут.

В общем, залезли мы в поджидавшую нас машину, я, чувствуя себя не совсем в норме, уступил очередь за рулем Джорджику, и мы понеслись обратно в город, давя по дороге всяких визжащих и скулящих мелких zveriuh.

3

Мы почти доехали до города, бллин, уже вот-вот должна была показаться Kanava, которая тогда называлась «Индустриальный канал», и вдруг смотрим: стрелка указателя топлива вроде как zdohla, подобно тому, как свалились к нулю те стрелки, что указывали желание каждого из нас продолжать хохотать и веселиться; двигатель машины забарахлил — kashl-kashl-kashl. Нет, ну ничего страшного, конечно, — неподалеку вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли голубые огни железнодорожной станции, причем совсем рядом. Оставалось решить, бросить ли машину, чтобы ее потом подобрали менты, или, как повелевала нам ненависть и желание крушить и убивать, спихнуть ее в мутные воды и насладиться тем, как она там bullknet, и тем самым завершить вечер. Решили, пусть bullknet, вышли, отпустили тормоз, вчетвером подкатили ее к краю канавы, где чуть не вровень с краями плавали griazz и kal, потом toltshok — и полетела, родимая. Нам пришлось отскочить, чтобы одежду не забрызгало грязью, но она ничего, нормально пошла: ххрррясь-буль-буль-буль! «Прощай, ненаглядная!» — выкрикнул Джорджик, а Тём присовокупил к этому свой клоунский хохоток. Потом двинулись на станцию — всего-то одна остановка до центра и оставалась. Мы, как pai-malltshiki, купили билеты, дисциплинированно подождали на платформе, где было полно игральных автоматов, с которыми shustril Тём (у него карманы вечно были битком набиты мелочью и всякими шоколадками, чтобы при необходимости umaslivatt бедных и неимущих, хотя таковых на горизонте что-то не наблюдалось), а потом с грохотом подкатил старый «экспресс-рапидо», и мы вошли в вагон поезда, в котором народу ехало очень мало. Чтобы не терять времени даром, все три минуты, за которые поезд доехал до центра, мы shustrili с обивкой кресел (было в те времена такое: кресла, да еще и с мягкой обивкой) — сделали ей полный razdryzg с выпусканием внутренностей, а старина Тём долго лупил по окну tseppju, пока стекло не треснуло, разлетевшись на зимнем ветру, но что-то мы притомились, приутихли и скисли — удалось все же, бллин, кое-какую энергию порастрясти за вечер, и только из Тёма, клоуна неуемного, радость так и перла, хоть и был он весь грязный, а уж потом от него разило за версту — тоже, между прочим, черта, которая мне в нем не нравилась.

В центре мы вышли и медленно двинулись к бару «Korova», уже slegontsa позе-о-о-о-вывая, показывая луне, звездам и уличным фонарям коренные зубы с пломбами: все-таки мы были еще подростки, malltshi-palltshiki, и с утра нам надо было в школу, — а когда зашли в «Korovu», народу там было еще больше, чем когда мы выходили оттуда ранним вечером. Но тот hanurik, который в полном otrube что-то лопотал, накачавшись синтемеском или чем там он накачался, все еще был на месте и продолжал бормотать: «У дурмопсов туда-сюда инкстинкт обоняние брым дырыдум…» Это, видимо, у него был третий или четвертый otpad за вечер, потому что он уже приобрел некую нечеловеческую бледность, вроде как стал vesthju, и его лицо было словно изваяно из мела. Вообще-то, если уж захотелось ему так долго болтаться на орбите, надо было сразу занять один из маленьких кабинетиков за перегородкой, а не сидеть в общем зале, потому что здесь кое-кому из malltshikov может прийти в голову slegontsa poshustritt с ним, хотя и не всерьез, поскольку во внутренних помещениях бара всегда сидят здоровенные вышибалы, которые запросто сумеют прекратить любую серьезную zavaruhu. В общем, Тём сел рядом с этим hanurikom, едва втиснув под стол свою клоунскую песочницу, скрывавшую его хозяйство, и изо всех сил треснул того по ноге своим грязным govnodavorn. Однако hanurik, бллин, ни черта не почувствовал, потому что слишком он витал в облаках.

Кругом большинство были nadtsatyje — shustrili и баловались молочком со всяческой durrju (nadtsatyje — это те, кто раньше назывался тинэйджерами), однако были некоторые и постарше, как veki, так и kisy (но только не буржуи, этих ни одного), сидели у стойки, разговаривали и смеялись. По их стрижкам, да и по одежде (в основном толстые вязаные свитера), было ясно, что это все народ с телевидения — они там за углом на студии что-то репетировали. У kis в их компании лица были очень оживленные, большеротые, ярко накрашенные, kisy весело смеялись, сверкая множеством zubbjev и ясно показывая, что на весь окружающий мир им plevatt. Потом был такой момент, когда диск на автоматическом проигрывателе закончился и пошел на замену (то была Джонни Живаго, русская koshka со своей песенкой «Только через день»), и в этом промежутке, в коротком затишье, перед тем как вступит следующая пластинка, одна из тех женщин, kisa лет этак тридцати с большим gakom (белые волосы, rot до ushei) вдруг запела; она и спела-то немножко, всего такта полтора, как бы для примера в связи с тем, о чем они между собой говорили, но мне на миг показалось, бллин, будто в бар залетела огромная птица, и все мельчайшие волоски у меня на tele встали дыбом, мурашки побежали вниз и опять вверх, как маленькие ящерки. Потому что музыку я узнал. Она была из оперы Фридриха Гиттерфенстера «Das Betfzeug» — то место, где героиня с перерезанным горлом испускает дух и говорит что-то типа «может быть, так будет лучше». В общем, меня аж передернуло.

Однако паршивец Тём, сглотнув фрагмент арии, будто ломтик горячей сосиски, опять выдал одну из своих пакостей, что на сей раз выразилось в том, что, сделав пыр-дыр-дыр-дыр губами, он по-собачьи взвыл и дважды ткнул двумя растопыренными пальцами в воздух и разразился дурацким смехом. Меня от его вульгарности прямо в дрожь бросило, кровь кинулась в голову, и я сказал: «Svolotsh! Дубина грязная, vyrodok невоспитанный!» Потом я, перегнувшись через Джорджика, сидевшего между мной и Тёмом, резко ткнул Тёма кулаком в zubbja. Тёма это чрезвычайно удивило, он даже rot разинул, вытер рукой с губы кровь и с изумлением стал глядеть то на окровавленную руку, то на меня.

— Ты чего это, а? — спросил он с совершенно дурацким видом. Того, что произошло, почти никто не видел, а кто видел, не обратили внимания. Проигрыватель опять вовсю играл, причем какой-то zhutki электронно-эстрадный kal. Я говорю:

— А того, что ты guboshliop паршивый, не умеющий себя вести и не способный прилично держать себя в обществе, бллин.

Тём напустил на себя злокозненный вид и сказал:

— Ну так и мне, знаешь ли, не всегда нравится то, что ты проделываешь. И я отныне тебе не друг и никогда им не буду.

Он вынул из кармана огромный obsoplivienni платок и стал вытирать кровяные потеки, озадаченно на него поглядывая, словно думал, что кровь — это у других бывает, только не у него. Он изливал кровь, словно во искупление pakosti, которую сделал, когда та kisa вдруг излила на нас музыку. Но та kisa уже вовсю хохотала со своими koreshami у стойки, сверкая zubbjami и всем своим зазывно размалеванным litsom, явно не заметив допущенной Тёмом грязной вульгарности. Оказывается, это только мне Тём сделал пакость. Я сказал:

— Что ж, если я тебе не нравлюсь, а подчиняться ты не хочешь, тогда ты знаешь, что надо делать, druzhistshe.

Но Джорджик довольно резко, так, что я даже обернулся к нему, проговорил:

— Ладно вам. Kontshiaite.

— А это уж личное дело Тёма, — возразил я. — Не хочет, видите ли, всю жизнь ходить у меня shesterkoi. — И я твердо взглянул на Джорджика. Тём, у которого кровь течь уже переставала, продолжал ворчать:

— Интересно, кто дал ему право приказывать и делать мне toltshok, когда ему вздумается? Я ему beitsy оторву, glazzja tseppju вышибу, тогда будет знать.

— Осторожнее, — сказал я как можно тише, лишь бы слышно было сквозь уханье стереопроигрывателя, которое било в ushi, отдаваясь ото всех стен и потолка; да еще этот, который в otpade, начал пошумливать: «Искра приближается, бутлитыкбум…» И еще я сказал: — Когда хотят жить, такими словами не бросаются, имей в виду!

— Hren тебе, — проговорил Тём, осклабясь. — Большой такой tolsti тебе hren. Не следовало тебе делать то, что ты сделал. В следующий раз выходи лучше с tseppju или britvoi, больше я от тебя такого не стерплю.

— Что ж, popishemsia, когда скажешь, точи nozh, — рявкнул я в ответ. Тут и Пит подал голос:

— Ну ладно, хватит, заткнитесь оба. Друзья мы или нет, а? Нехорошо, когда друзья начинают tsapattsia. Гляньте, вон patsany какие-то на нас скалятся, прямо rty до ushei. Нельзя так ронять себя.

— Нельзя, — согласился я. — Но Тём должен знать свое mesto. Верно?

— Постой-ка, — удивился Джорджик. — Ну-ка, отсюда поподробнее! Что-то я впервые слышу насчет того, чтобы кому-то нужно было знать свое mesto.

— По правде говоря, Алекс, — поддержал его Пит, — не следовало тебе давать Тёму этот совершенно незаслуженный toltshok. Это сказал я и повторять не буду. Я говорю это с полным уважением, но если бы это мне он от тебя достался, тебе пришлось бы отвечать. Больше ничего говорить не буду. — И он опустил litso к стакану с молоком.

Я чувствовал, как внутри все вскипает, однако, стараясь скрыть это, заговорил спокойно:

— Кто-то должен быть во главе. Дисциплина необходима. Так или нет? — Никто на это не сказал ни слова, даже не кивнул. Внутренне я вскипел еще больше и еще спокойнее стал внешне. — Признаться, — сказал я, — что-то я давненько уже руковожу вами. Верно? Так или нет? — Они все слегка покивали, довольно-таки нехотя. Тём отирал последние следы крови. Он теперь и заговорил:

— Ладно, ладно, zamniom. Тарабумбия, сижу на тумбе я. С устатку мы все, видать, немножко oborzeli. Больше не говорим об этом. — Меня удивило, даже, пожалуй, слегка испугало то, что Тём заговорил так мудро. А он продолжал: — Щас лучше всего в теплую кроватку, а потому айда по домам. Правильно? — Меня все это до крайности удивляло. Двое других согласно закивали, мол, правильно, правильно. Я говорю:

— Про тот toltshok. Тём, ты пойми меня правильно. Это все музыка, понимаешь? Я становлюсь как bezumni, когда какая-нибудь kisa поет, а ей мешают. Из-за этого и получилось.

— Ладно, все, идем домой, маленькая spiatshka, — сказал Тём. — Большим мальчикам надо много спать. Правильно? — «Правильно, правильно», — закивали остальные двое. Я сказал:

— Что ж, я думаю, это лучшее, что мы можем придумать. Тём нам правильную идею podkinul. Если не встретимся днем, бллин, что ж, тогда завтра в тот же час и в том же месте?

— Конечно — сказал Джорджик. — Zamiotano.

— Я, может быть, немного опоздаю, — предупредил Тём. — Но в том же месте, это уж точно. Может, только чуть позже. — Он все еще притрагивался время от времени к губе, хотя крови на ней уже не было. — И будем надеяться, что тут больше всякие kisy не будут упражняться в пении. — И он издал свой коронный, так знакомый нам всем клоунский ухающий хохоток: «Ух-ха-ха-ха». Я решил, что он настолько темный, что и обидеться как следует не способен.

В общем, разошлись мы каждый в свою сторону, я шел и все время рыгал от холодной duri, которой наглотался. Бритву держал наготове на случай, если вдруг какие-нибудь дружки Биллибоя окажутся поблизости от моего подъезда, да, кстати, и другие bandy, shaiki и gruppy тоже время от времени набегали повоевать друг с дружкой. Жил я с mamoi и papoi в микрорайоне муниципальной застройки между Кингсли-авеню и шоссе Вильсонвей, в доме 18а. К двери подъезда я добрался без приключений, хотя пришлось-таки миновать какого-то malltshika, который лежал в канаве, корчился и стонал, весь порезанный, и под фонарем видны были следы крови, будто это сама ночь, poshustriv, напоследок расписалась в своих проделках. А еще совсем рядом с домом 18а я видел пару девчоночьих nizhnih, явно грубо сдернутых в пылу схватки. Короче, вхожу. Стены в коридоре еще при постройке были разрисованы картинами: tsheloveki и kisy при всех своих pritshindalah, очень подробно выписанных, с достоинством трудятся — кто у станка, кто еще как, причем — я повторяю — совершенно безо всякой одежды на их местами очень даже vypukiuh телах. Ну и, конечно же, кое-кто из mallishikov, живущих в доме, на славу потрудился над ними, где карандашом, где шариковой ручкой приукрасив и дополнив упомянутые картины подрисованными к ним всякими торчащими shtutshkami, volosnioi и площадными словами, на манер комиксов якобы вырывающимися изо ртов этих вполне респектабельно трудящихся нагих vekov и zhenstshin. Я подошел к лифту, но нажимать кнопку, чтобы понять, работает ли он, не потребовалось, потому что лифту кто-то только что дал izriadni toltshok, даже двери выворотил в приступе какой-то поистине недюжинной силы, поэтому мне пришлось все десять этажей топать пешком. Пыхтя и ругаясь, я лез наверх, весьма утомленный физически, хотя голова работала четко. В тот вечер я страшно соскучился по настоящей музыке — может быть, из-за той kisy в баре «Korova». Перед тем, как на въезде в зону сна мне проштемпелюют паспорт и приподнимут полосатый shest, мне хотелось еще успеть как следует ею насладиться.

Своим ключом я отпер дверь квартиры 10-8, в маленькой передней меня встретила тишина, па и ма уже оба десятый сон видели, но перед сном мама оставила мне на столе ужин — пару ломтиков дрянной консервной ветчины и хлеб с маслом, а также стакан доброго старого холодного молока. О-хо-хо, молоко-молочишко, без ножей, без синтемеска и дренкрома! До чего же злокозненным будет всегда теперь казаться мне обычное безобидное молоко! Однако я выпил его и яростно все sozhral — оказывается, я был куда голоднее, чем самому казалось; из хлебницы достал фруктовый пирог и, отрывая от него куски, принялся запихивать их в свой ненасытный rot. Потом я почистил зубы и, цокая языком, чтобы добыть остатки zhratshki из дыр в zubbjah, поплелся в свою комнатуху, на ходу раздеваясь. Здесь была моя кровать и стереоустановка, гордость и отрада моей zhizni, здесь хранились в шкафу мои диски, на стенах красовались плакаты и флаги, напоминавшие о жизни в исправительной школе, куда я попал одиннадцати лет, — да, бллин, — и на каждом какая-нибудь надпись, какая-нибудь памятная цифирь: «ЮГ-4»; «ГОЛУБАЯ ДИВИЗИЯ ГЛАВНОЙ ИСПРАВШКОЛЫ»; «ОТЛИЧНИКУ УЧЕБЫ». Портативные динамики моей установки расположены были по всей комнате: на стенах, на потолке, на полу, так что, слушая в постели музыку, я словно витал посреди оркестра. Первое, что мне в ту ночь придумалось, это послушать новый концерт для скрипки с оркестром Джефри Плаутуса в исполнении Одиссеуса Чурилоса с филармоническим оркестром штата Джорджия; я достал пластинку с полки, где они у меня аккуратно хранились, включил и подождал.

Вот оно, бллин, вот где настоящий prihod! Блаженство, истинное небесное блаженство. Обнаженный, я лежал поверх одеяла, заложив руки за голову, закрыв глаза, блаженно приоткрыв rot, и слушал, как плывут божественные звуки. Само великолепие в них обретало plott, становилось телесным и осязаемым. Золотые струи изливались из тромбонов под кроватью; где-то за головой, трехструйные, искрились пламенные трубы; у двери рокотали ударные, прокатываясь прямо по мне, по всему нутру, и снова отдаляясь, треща, как игрушечный гром. О, чудо из чудес! И вот, как птица, вытканная из неземных, тончайших серебристых нитей, или как серебристое вино, льющееся из космической ракеты, вступила, отрицая всякую гравитацию, скрипка соло, сразу возвысившись над всеми другими струнными, которые будто шелковой сетью сплелись над моей кроватью. Потом ворвались флейта с гобоем, ввинтились, словно платиновые черви в сладчайшую изобильную plott из золота и серебра. Невероятнейшее наслаждение, бллин. Па и ма в своей спальне по соседству уже привыкли и отучились стучать мне в стенку, жалуясь на то, что у них называлось «шум». Я их хорошо вымуштровал. Сейчас они примут снотворное. А может, зная о моем пристрастии к музыке по ночам, они его уже приняли. Слушая, я держал glazzja плотно закрытыми, чтобы не spugnutt наслаждение, которое было куда слаще всякого там Бога, рая, синтемеска и всего прочего, — такие меня при этом посещали видения. Я видел, как veki и kisy, молодые и старые, валяются на земле, моля о пощаде, а я в ответ лишь смеюсь всем rotom и kurotshu сапогом их litsa. Вдоль стен — devotshki, растерзанные и плачущие, а я zasazhivaju в одну, в другую, и, конечно же, когда музыка в первой части концерта взмыла к вершине высочайшей башни, я, как был, лежа на спине с закинутыми за голову руками и плотно прикрытыми glazzjami, не выдержал и с криком «а-а-а-ах» выбрызнул из себя наслаждение. Потом прекрасная музыка, подступая все ближе, пошла плавно снижаться. После этого был чудный Моцарт, «Юпитер», и снова разные картины, litsa, которые я терзал и kurotshil, а уже затем надумалось поставить напоследок, на самой границе сна, завершающий диск, что-нибудь мощное, старое и zaboinoje, и я вынул И. С. Баха, «Бранденбургский концерт» для альта и виолончели. Слушая его с наслаждением теперь совсем другого рода, я вновь увидел то название на листе, которому я сделал razdryzg нынче вечером, уже, казалось, давным-давно, в коттеджике под названием «ДОМ». Что-то про заводной апельсин. Под звуки И. С. Баха я стал гораздо лучше ponimatt, что это название значит; коричневая, охряная роскошь аккордов старого мастера раскрыла мне глаза на то, что мне бы следовало их обоих toltshoknutt куда серьезней, разорвать их на части и растоптать в пыль на полу их же собственного дома.

4

Наутро я проснулся еле-еле — о-хо-хо, бллин, восемь часов уже! — проснулся, чувствуя себя так, будто меня били, колотили и не давали опомниться; glazzja неодолимо слипались, и я решил в школу не ходить. Решил malennko понежиться в постели — скажем, часик-другой, потом с ленцой одеться, поплескавшись, быть может, сперва в ванне, поджарить себе тосты, послушать радио или почитать газету в полном своем odinotshestve. А уж потом, если возникнет такое мое желание, после большой перемены можно и в школу наведаться, глянуть, что там prohodiat в великом храме бессмысленного учения. Мне было слышно, как возится, ворчит и шаркает в прихожей папа, уходя работать на свой химзавод, а потом подала голос мама; очень вежливым тоном, который она усвоила с тех пор, как я стал большой и сильный, она напомнила:

— Уже девятый час, сынок. Ты ведь не хочешь снова опаздывать?

Я ей в ответ:

— Что-то голова побаливает. Посплю tshutok — может, пройдет, а после полдника точно пойду, как shtyk. — Послышался ее вздох и тихий голос:

— Завтрак на плите. Мне самой уже идти надо.

Что верно, то верно, особенно в связи с законом о том, чтобы каждый взрослый здоровый гражданин трудился на благо общества. Мама у меня работала в одном из так называемых госмагов, где она расставляла на полках консервированные супы, овощи и всякий прочий kal. Короче, я слушал, как она звякнула кастрюлей, ставя ее в духовку газовой плиты, потом надевала туфли, снимала с вешалки за дверью пальто, и, снова вздохнув, она сказала: «Все, ухожу, сынок». Но тут я отплыл обратно в страну снов и vydryhsia, надо сказать, отменно, причем снился мне очень странный и явственный сон, почему-то про моего друга Джорджика. Во сне он был гораздо старше, был очень строг, суров, говорил о дисциплине и послушании, требовал, чтобы все подчиненные ему malltshiki беспрекословно повиновались приказам и отдавали честь, как в армии, а я стоял с остальными вместе в одном строю и отвечал «да, сэр» и «нет, сэр», а потом заметил, что у Джорджика на плечах звезды и он вроде как генерал. Потом по его вызову появился balbesina Тём с хлыстом в руке, Тём тоже был какой-то старый и седой, у него даже несколько zubbjev не хватало (я заметил это, когда он, увидев меня, усмехнулся), и тут Джорджик, мой старый drug Джорджик, сказал, указывая на меня: «У этого veka на одежде грязь и kal», и это было правдой. Тогда я закричал: «Не бейте меня, bratsy, пожалуйста, не бейте» и бросился бежать. Я бегал от них как-то кругами, Тём настигал, хохоча во всю глотку и щелкая своим хлыстом, удар которого прожигал меня каждый раз до нутра, и одновременно еще раздавался какой-то звон, словно электрического звонка — ззынь-зынь-зынь, — и этот звон тоже отдавался болью.

Потом я внезапно проснулся, сердце в груди бухало, и, конечно же, действительно звонил звонок — дрррррр, это звонили в дверь. Я сделал вид, будто никого нет дома, но этот дррррр не унимался, а потом сквозь дверь донесся голос: «Давай-давай, вылазь, нечего, я знаю, что ты в кровати». Голос я сразу же узнал. Это был П. Р. Дельтоид (из мусоров, и притом durenn), он был назначен моим «наставником по перевоспитанию» — заезженный такой kashka, у которого таких, как я, было несколько сот. Я закричал «да-да-да», голосом как бы больным, вылез из кровати и привел себя в порядок. Халатец у меня был — это, бллин, vastshe! — натурального шелка и такими еще узорами изукрашен наподобие городских пейзажей. Сунул ноги в удобные войлочные тапочки, причесал роскошные кудри и тогда уже впустил П. Р. Дельтоида. Открыл дверь, и он вошел, весь какой-то потрепанный, походка шаркающая, на голове бесформенная shlapa, плащ грязный.

— Ах, Алекс, Алекс, — заговорил он. — Кстати, я по дороге встретил твою мать. Она сказала, что у тебя вроде болит что-то. Стало быть, в школу не пошел?

— Ужасная, непереносимая головная боль, koresh, то есть сэр, — сказал я своим самым вежливым тоном. — Думаю, к обеду, может, пройдет.

— А к вечеру так уж просто непременно, — отозвался П. Р. Дельтоид. — Вечер — замечательное время, не правда ли, Алекс? Садись, — сказал он, — садись, садись, — словно он был у себя дома, а я у него в гостях. Сам уселся в старое отцовское кресло-качалку и принялся раскачиваться, словно за этим только и пришел. Я говорю:

— Может, potshifiriajem? В смысле, чашечку чаю, сэр?

— Я спешу, — ответил он. И продолжал качаться, посверкивая на меня глазами из-под нахмуренных бровей, словно в запасе у него целая вечность. — Я спешу, — повторил этот durenn, — хотя давай. — Я поставил на плиту чайник. Потом говорю:

— Чем я обязан столь редкостному удовольствию? Что-нибудь случилось, сэр?

— Случилось? — каким-то коварным тоном чересчур быстро переспросил он, глядя на меня исподлобья, но продолжая качаться. Потом ему на глаза попалась реклама в газете, лежавшей на столе, — симпатичная молоденькая kisa глядела, усмехаясь и вывесив на всеобщее обозрение свои grudi, символизирующие прелести югославских пляжей. Потом, словно бы pozhrav ее в два приема, он продолжал: — А почему ты думаешь, что непременно что-нибудь случилось? Сотворил что-нибудь или как?

— Да это я так просто, из вежливости, — сказал я. И добавил: — Сэр.

— Гм, — промычал П. Р. Дельтоид. — А я вот из вежливости предупреждаю тебя, Алекс, чтобы ты поостерегся, потому что следующий раз тебе уже не исправительная школа светит. За решетку попадешь, и вся моя работа насмарку. Если тебе на себя, паршивца, плевать, мог бы хоть обо мне немного подумать, ведь столько сил в те

Данная книга охраняется авторским правом. Отрывок представлен для ознакомления. Если Вам понравилось начало книги, то ее можно приобрести у нашего партнера.

knigosite.org

МИФЫ КИНО: ТОП-10 ЗНАМЕНИТЫХ БАРОВ

Бары, пабы и таверны зачастую являются лишь декорациями для событий, происходящих в фильмах. Но, благодаря магии кино, многие из таких, никогда не существовавших заведений, запечатлелись в памяти миллионов зрителей. Феномен кино как бы создал мнимую, альтернативную реальность. В подборке всемирно известных баров, которые существуют лишь на экране, виды вымышленных питейных заведений соответствуют разнообразию жанров кино.

В свя­зи с насту­па­ю­щим Рож­де­ством, под­бор­ку откры­ва­ет бар Мар­ти­ни (Martini’s bar), кото­рый изоб­ра­жен в мело­дра­ме «Эта заме­ча­тель­ная жизнь» (It’s a Wonderful Life). Снял ее режис­сер Фрэнк Капра в дале­ком 1946 году.

Созда­вая свои «опти­ми­сти­че­ские коме­дии» во вре­мя после­во­ен­ной депрес­сии, Капра являл­ся «Вели­ким Уте­ши­те­лем» всей Аме­ри­ки. Не уны­вай, не опус­кай руки, все нала­дит­ся – таков был лейт­мо­тив этой сен­ти­мен­таль­ной «сказ­ки для взрос­лых». Со вре­ме­нем фильм стал для аме­ри­кан­цев куль­то­вым, а его показ в рож­де­ствен­ский сочель­ник пре­вра­тил­ся в такую же тра­ди­цию, как наря­жен­ное рож­де­ствен­ское дере­во и подар­ки под ним. Это под­ме­че­но в попу­ляр­ной рож­де­ствен­ской коме­дии «Один дома», когда аме­ри­кан­ское семей­ство, при­е­хав на Рож­де­ство в Париж и вклю­чив теле­ви­зор в номе­ре оте­ля, изум­ля­ет­ся, что там не пока­зы­ва­ют фильм «Эта пре­крас­ная жизнь». Кто-то из детей чуть носталь­ги­че­ски изре­ка­ет: «Зна­чит, мы точ­но не в Аме­ри­ке».

Фило­соф­ская и чуть мисти­че­ская мело­дра­ма 46-го года декла­ри­ру­ет базис­ные аме­ри­кан­ские цен­но­сти: семья, опти­мизм и вера в помощь Небес. Имен­но они отправ­ля­ют Джор­джу Бей­ли (исп.-Джимми Стю­арт) сво­е­го послан­ца, когда этот чест­ный и отзыв­чи­вый чело­век, любя­щий муж и отец, под дав­ле­ни­ем жиз­нен­ных невзгод поду­мы­ва­ет о само­убий­стве. Что­бы отго­во­рить Джор­джа от смерт­но­го гре­ха, при­быв­ший ангел-хра­ни­тель нахо­дит един­ствен­но пра­виль­ное реше­ние — пока­зать Джор­джу мир, в кото­ром тот не суще­ству­ет. Их зна­ком­ство про­ис­хо­дит в мисти­че­ском баре, кото­рый кажет­ся Джор­джу реаль­ным. Хотя хоро­шо зна­ко­мый преж­де, доб­ро­душ­ный бар­мен не узна­ет его, а на прось­бу ста­рич­ка-анге­ла подать ему ромо­вый пунш или глинт­вейн со спе­ци­я­ми, злоб­но отве­ча­ет, что сюда при­хо­дят креп­ко напить­ся, а не раз­вле­кать­ся празд­нич­ны­ми напит­ка­ми.

Как вы навер­ня­ка дога­ды­ва­е­тесь, исто­рия закан­чи­ва­ет­ся хэп­пи-эндом: Джеймс осо­зна­ет, что жизнь пре­крас­на, когда в ней есть любя­щие близ­кие и дру­зья. Ну, а вымыш­лен­ный бар Мар­ти­ни с тех пор стал сим­во­ли­че­ским суве­ни­ром, кото­рый мно­го лет под­ряд аме­ри­кан­цы дарят друг дру­гу на Рож­де­ство.

***

Сле­ду­ю­щий бар тоже суще­ству­ет лишь в боль­ном вооб­ра­же­нии глав­но­го героя пси­хо­ло­ги­че­ско­го трил­ле­ра «Сия­ние» (The Shining), сня­то­го режис­се­ром Стэн­ли Куб­ри­ком в 1980 году (по моти­вам одно­имён­но­го рома­на Сти­ве­на Кин­га).Писа­тель Джек Тор­ренс (исп. — Джек Никол­сон) при­ез­жа­ет вме­сте с семьей в эле­гант­ный уеди­нен­ный отель «Overlook», что­бы пора­бо­тать там смот­ри­те­лем во вре­мя «мерт­во­го» зим­не­го сезо­на, и заод­но закон­чить нача­тую кни­гу. Пре­ду­пре­жде­ние о том, что отель име­ет репу­та­цию «дома с при­ви­де­ни­я­ми» из-за слу­чив­ших­ся там убийств, не оста­нав­ли­ва­ют его. Но посте­пен­но атмо­сфе­ра замкну­той жиз­ни начи­на­ет сво­дить Дже­ка с ума, он раз­дра­жа­ет­ся по пустя­кам, его все чаще посе­ща­ют жут­кие виде­ния и кро­ва­вые гал­лю­ци­на­ции. Не слу­чай­но фильм назван «Сия­ние». В неко­то­рых его эпи­зо­дах пояс­ня­ет­ся, что «сия­ние» — это дар видеть при­зра­ков и тре­вож­ные виде­ния из про­шло­го. В тоже вре­мя фильм полон мета­фор. Даже слож­ная пла­ни­ров­ка кори­до­ров и залов оте­ля напо­ми­на­ют бес­ко­неч­ный лаби­ринт под­со­зна­ния: попав­ший туда писа­тель так и не нахо­дит из него выхо­да.Пере­ход в иную реаль­ность слу­чил­ся после оче­ред­ной ссо­ры с женой: Джек захо­дит в Золо­той зал оте­ля и вдруг обна­ру­жи­ва­ет при­зрач­ную вече­рин­ку, бар пол­ный выпив­ки, а за стой­кой, — как ему кажет­ся, — зна­ко­мо­го бар­ме­на Ллой­да. (Хотя зри­те­лям со сто­ро­ны понят­но, что это некий мисти­че­ский образ из пре­ис­под­ней). Обра­ща­ясь к нему со сло­ва­ми — «я бы душу сей­час отдал за гло­ток выпив­ки» и полу­чив ста­кан­чик вис­ки, писа­тель даже не заме­ча­ет, что таким обра­зом про­да­ет ему душу…В кон­це филь­ма, после неудач­ной попыт­ки убить свою семью, безу­мец замер­за­ет в сне­гу вбли­зи оте­ля, со страш­ной гри­ма­сой на лице. Неза­бы­ва­е­мо яркая роль, испол­нен­ная Дже­ком Никол­со­ном в атмо­сфер­ном хор­ро­ре Куб­ри­ка, обес­смер­ти­ла этот вымыш­лен­ный бар.

***

Бла­го­да­ря тому же Стэн­ли Куб­ри­ку, не менее зна­ме­ни­тым стал  молоч­ный бар «Кorova» из филь­ма «Завод­ной апель­син» (A Clockwork Orange, 1971). Он изве­стен каж­до­му кино­ма­ну. Назва­ние бара пишет­ся лати­ни­цей, по при­чине исполь­зо­ва­ния слен­га-над­сат, при­ду­ман­но­го бри­тан­ски­ми под­рост­ка­ми. (Сленг подроб­но опи­сан Энто­ни Бёр­джессом в анти­уто­пии «Завод­ной апель­син»). На нем обща­лись уро­жен­цы низ­ших сло­ев насе­ле­ния — лон­дон­ские кок­ни, встав­ляя в раз­го­вор иска­жен­ные рус­ские сло­ва, вро­де droog «друг», malchik «маль­чик», viddy «видеть» и пр. Боль­шин­ство слов над­са­та про­сто не пере­во­ди­лось, хотя и скло­ня­лось по пра­ви­лам рус­ско­го язы­ка.

Бар «Korova» — соби­ра­тель­ный образ клу­ба для ради­каль­но настро­ен­ной моло­де­жи. В таком баре мож­но оття­нуть­ся по пол­ной, тан­це­вать всю ночь до рас­све­та, мож­но было подрать­ся, упив­шись деше­вым алко­го­лем, или под­це­пить лег­ко­до­ступ­ную деви­цу. Завсе­гда­таи в таком баре соот­вет­ству­ю­щие. В экра­ни­за­ции Стэн­ли Куб­ри­ка одним из них явля­ет­ся жесто­кий соци­о­пат, пред­во­ди­тель мест­ной бан­ды Alex, роль кото­ро­го гени­аль­но испол­ня­ет Маль­кольм Мак­дау­элл. (Аме­ри­кан­ский кино­ин­сти­тут (AFI) назвал пер­со­на­жа Мак­дау­эл­ла 10-м вели­чай­шим киноз­ло­де­ем).

К радо­сти моло­дых пре­ступ­ни­ков, в «Коро­ве» мож­но отве­дать «ста­ро­го доб­ро­го молоч­ка» с добав­ка­ми вело­се­та, дренк­ро­ма и еще «кое с каки­ми штуч­ка­ми, от кото­рых идет тихий baldiozh…, а сквозь mozg про­ска­ки­ва­ют искры и фей­ер­вер­ки». Фир­мен­ный напи­ток бара назы­вал­ся «Моло­ко-плюс» или «Моло­ко с ножа­ми», когда в моло­ко добав­ля­лись нар­ко­ти­че­ские веще­ства. От тако­го кок­тей­ля “начи­нал­ся tortsh и хоте­лось gasitt кого-нибудь по пол­ной про­грам­ме, одно­го всей код­лой”.

***

При­до­рож­ный бар «Titty Twister» про­сла­вил­ся на весь мир бла­го­да­ря куль­то­во­му, иро­нич­но­му филь­му ужа­сов «От зака­та до рас­све­та» (1996), сня­то­го режис­се­ром Робер­том Род­ри­ге­сом. Его ска­брез­ный юмор скво­зит даже в наиме­но­ва­нии бара «Titty Twister» — в рус­ско­языч­ном вари­ан­те оно зву­чит как «Кру­че­ные сись­ки», а его иллю­стра­ци­ей явля­ет­ся нео­но­вая дева­ха с огром­ной гру­дью, рас­по­ло­жен­ная над вхо­дом в заве­де­ние.

Но чер­ный юмор у Род­ри­ге­са все­гда соче­та­ет­ся с талан­том созда­вать захва­ты­ва­ю­щие сюже­ты и яркие, запо­ми­на­ю­щи­е­ся сце­ны. Исклю­че­ни­ем не ста­ло и это шум­ное заве­де­ние, откры­тое от зака­та до рас­све­та. В заве­де­нии царит атмо­сфе­ра раз­гу­ла и пья­но­го весе­лья, хотя это лишь отвле­ка­ю­щая мас­ки­ров­ка надви­га­ю­щих­ся собы­тий – напа­де­ния жут­ких мон­стров.Если моде­лью тако­го мек­си­кан­ско­го бара Род­ри­ге­су послу­жил чикаг­ский клуб бай­ке­ров, то напит­ки для бара, по при­ме­ру сво­е­го дру­га Квен­ти­на Таран­ти­но, он попро­сту выду­мы­ва­ет. Так, ганг­сте­ры Джулс и Вин­сент в филь­ме «Кри­ми­наль­ное чти­во» едят несу­ще­ству­ю­щие «гавай­ские чиз­бур­ге­ры» выду­ман­ной фир­мы «Big Kahuna». В дру­гом филь­ме его герои курят вымыш­лен­ные сига­ре­ты «Red Apple». А в баре «Titty Twister» посе­ти­те­лям пода­ют вымыш­лен­ное пиво «Chango», чья жел­тая эти­кет­ка засве­ти­лась так­же в дру­гих филь­мах режис­се­ра — в «Отча­ян­ном» и «Горо­де гре­хов».

***

Архи­тек­то­ра­ми стрип­тиз-бара «У Кэди» стал три­ум­ви­рат зна­ме­ни­то­стей —  Фрэнк Мил­лер, Роберт Род­ри­гес и Квен­тин Таран­ти­но. В 2005 году они сов­мест­но поста­ви­ли и сня­ли фильм «Город гре­хов» (Sin City). Ини­ци­а­то­ром про­ек­та по созда­нию экра­ни­за­ции одно­имен­но­го цик­ла гра­фи­че­ских рома­нов Фрэн­ка Мил­ле­ра высту­пил Род­ри­гес. В соре­жис­се­ры он при­гла­сил авто­ра рома­нов-комик­сов и сво­е­го при­я­те­ля Квен­ти­на Таран­ти­но. Актер­ский состав тоже пред­став­лял собой созвез­дие гол­ли­вуд­ских испол­ни­те­лей — Брюс Уил­лис, Мик­ки Рурк, Клайв Оуэн, Бени­сио Дель Торо, Джес­си­ка Аль­ба, Девон Аоки и Роза­рио Доусон.

Неви­дан­ный по тех­ни­ке испол­не­ния мрач­ный трил­лер «Город гре­хов» был заду­ман как худо­же­ствен­ный экс­пе­ри­мент по мак­си­маль­но при­бли­жен­но­му пере­но­су на боль­шой экран визу­аль­ной сти­ли­сти­ки и сюже­тов исто­рий Мил­ле­ра посред­ством игро­во­го кине­ма­то­гра­фа. В этой кон­цеп­ции экран­ная кар­тин­ка филь­ма дела­лась чёр­но-белой и очень кон­траст­ной. Но, как и в рома­нах мил­ле­ров­ско­го цик­ла, ярким цве­том выде­ле­ны отдель­ные пер­со­на­жи или свя­зан­ные с ними дета­ли — пла­тье, цвет пома­ды, брыз­ги кро­ви и т. п. Режис­сёр­ская и опе­ра­тор­ская рабо­ты про­сто гени­аль­ны. На Канн­ском кино­фе­сти­ва­ле 2005 года фильм заслу­жен­но полу­чил Гран-при в номи­на­ции «За визу­аль­ную заост­рён­ность».

В Горо­де гре­хов конеч­но же име­ет­ся злач­ный кабак. Это стрип­тиз-бар транс­сек­су­а­ла Кэди. Обшар­пан­ные сте­ны, клас­си­че­ская бар­ная стой­ка, малень­кие сто­ли­ки, за кото­ры­ми с тру­дом уме­ща­ют­ся двое муж­чин, но посе­ти­те­лей мало инте­ре­су­ет инте­рьер. Сюда захо­дят послу­шать музы­ку, налить­ся под завяз­ку пивом, пофлир­то­вать с кра­сот­ка­ми-офи­ци­ант­ка­ми, да погла­зеть на полу­об­на­жен­ных тан­цов­щиц в ков­бой­ских шля­пах, испол­ня­ю­щих на сцене стрип­тиз.

***Фан­та­сти­че­ский бар «Кан­ти­на Мос-Эйс­ли» скон­стру­и­ро­вал режис­сер Джордж Лукас в сво­ем филь­ме «Звезд­ные вой­ны: Эпи­зод IV» (1977). Бар рас­по­ло­жен в город­ке Мос-Эйс­ли на пустын­ной пла­не­те Тату­ин. Здесь царят без­за­ко­ние и рас­пут­ство, поэто­му сюда сте­ка­ют­ся пре­ступ­ни­ки и мошен­ни­ки со всех угол­ков галак­ти­ки. Звезд­ные пило­ты, соби­ра­ю­щи­е­ся в подо­зри­тель­ном заве­де­нии, пред­став­ля­ют собой все расы и кон­фес­сии. Про­сто улей подон­ков и мон­стров. Бар зна­ме­нит сво­им ядер­ным пой­лом, зажи­га­тель­ной музы­кой (груп­пы Figrin D’an and the Modal Nodes) и пери­о­ди­че­ски­ми раз­бор­ка­ми меж­ду дико­вин­ны­ми кли­ен­та­ми.

***

Пив­ной паб «Вин­че­стер» (Winchester) зна­ет каж­дый люби­тель чер­ных коме­дий про зом­би. Этот паб явля­ет­ся основ­ным местом собы­тий в филь­ме Эдга­ра Рай­та «Зом­би по име­ни Шон» (2004). Вооб­ще, это одна из ост­ро­ум­ней­ших паро­дий­ных коме­дий на тема­ти­ку зом­би-апо­ка­лип­си­са.

Когда ули­цы запо­ло­ни­ли пол­чи­ща ходя­чих мерт­ве­цов, пив­бар «Вин­че­стер» ока­зал­ся послед­ним при­бе­жи­щем, где укры­ва­ет­ся ком­па­ния посто­ян­ных завсе­гда­та­ев это­го заве­де­ния. Сре­ди них — трид­ца­ти­лет­ний неудач­ник Шон (исп. – Сай­мон Пегг) и его зака­дыч­ный при­я­тель – тол­стый лен­тяй Эд (исп. – Ник Фрост).

Жизнь Шона похо­жа на бес­ко­неч­ный тоск­ли­вый сон: нуд­ная рабо­та в мага­зине, быто­вые дряз­ги, «раз­бор­ки» с подруж­кой и про­бле­мы с мамой. Един­ствен­ная отду­ши­на — мест­ная пив­ная, куда после рабо­ты они с дру­гом еже­днев­но при­хо­дят выпить пив­ка с чип­са­ми и потре­пать­ся обо всем. Ясно, что по зако­нам жан­ра, имен­но эти два обол­ту­са ста­нут спа­сать город от наше­ствия мерт­ве­цов.

К сло­ву ска­зать, бар Winchester ока­зал­ся не столь без­опас­ным местом, как супер­мар­кет, фигу­ри­ро­вав­ший в ужа­сти­ке «Рас­свет мерт­ве­цов» Зака Снай­де­ра, вышед­ший в том же году. Но комич­ная изоб­ре­та­тель­ность геро­ев помо­га­ет най­ти им выход из любой затруд­ни­тель­ной ситу­а­ции.

Каж­дое, с виду жут­ко­ва­тое собы­тие, от души напер­че­но чер­ным юмо­ром. К при­ме­ру, сце­на в баре, когда Шон и его това­ри­щи по несча­стью оха­жи­ва­ют зом­би бильярд­ны­ми кия­ми. Схват­ка про­ис­хо­дит под акком­па­не­мент музы­каль­ной ком­по­зи­ции рок-груп­пы «Квин», в кото­рой Фред­ди Мер­кью­ри про­сит не оста­нав­ли­вать его  🙂

На пер­вый взгляд хор­рор-коме­дия сде­ла­на по кано­нам филь­мов про зом­би-апо­ка­лип­сис. Схе­ма­тич­но это так. Но кино­лен­та про­сто напич­ка­на интел­лек­ту­аль­ны­ми шут­ка­ми-паро­ди­я­ми и наме­ка­ми на куль­то­вые филь­мы ужа­сов. Вплоть до таких тон­ко­стей, что когда Шон зво­нит в ита­льян­ский ресто­ран «Фуль­чи», что­бы зака­зать там места, — это явля­ет­ся скры­той отсыл­кой к име­ни ита­льян­ско­го маэст­ро ужа­сов — Лучио Фуль­чи.

Фор­мат бри­тан­ской коме­дии под­ра­зу­ме­вал, ско­рее, не паро­дии, а ост­ро­ум­ные сти­ли­за­ции, в кото­рых обя­за­тель­ным ингре­ди­ен­том высту­па­ет абсур­дист­ский юмор. Кро­ме это­го, авто­ры мастер­ски соеди­ня­ют эле­мен­ты жан­ров чер­ной коме­дии, зом­би-филь­мов и мело­дра­мы. Любо­му кино­ма­ну про­смотр навер­ня­ка доста­вит эсте­ти­че­ское удо­воль­ствие.

***

В послед­ствие, эта же пароч­ка бри­тан­ских акте­ров вме­сте с режис­се­ром Эдга­ром Рай­том про­дол­жи­ла свое сотруд­ни­че­ство и созда­ла еще две коме­дии, все вме­сте кото­рые ста­ли име­но­вать­ся три­ло­ги­ей «Кровь и моро­же­ное» или «Три­ло­гия трёх вку­сов Кор­нет­то» (намек на люби­мый десерт всей тро­и­цы – моро­же­ное фир­мы Корт­нет­то).Заклю­чи­тель­ным филь­мом три­ло­гии стал коме­дий­ный бое­вик-фэн­те­зи «Арма­гед­дец» (2004), в кото­ром вме­сто зом­би появи­лись при­шель­цы, замас­ки­ро­ван­ные под людей, а к одно­му пив­но­му бару доба­ви­лись еще один­на­дцать.Пив­ной мара­фон по 12 пабам в бри­тан­ском город­ке Нью­тон-Хэй­вен назы­вал­ся «похо­дом по Золо­той миле». Глу­пая тра­ди­ция когда-то была выду­ма­на выпуск­ни­ка­ми-тиней­дже­ра­ми, но алко­го­лик и аут­сай­дер Гэри Кинг (исп.- Сай­мон Пегг) никак не осте­пе­нит­ся и под­на­чи­ва­ет сво­их быв­ших одно­класс­ни­ков, собрав­ших­ся после дол­гих лет раз­лу­ки, повто­рить экс­тре­маль­ный поход. При­я­те­лям уже по 40 лет, они бла­го­по­луч­ны и респек­та­бель­ны, и они не осо­бо это­го жела­ют. Но отри­ца­тель­ное оба­я­ние Гэри ока­зы­ва­ет­ся силь­ней любых дово­дов рас­суд­ка. Все согла­ша­ют­ся с его пред­ло­же­ни­ем, не ведая всех опас­но­стей под­жи­да­ю­щих их на пути. Конеч­ным пунк­том безум­но­го марш­ру­та выбран паб «World’s End» (Конец све­та), тоже что и «Арма­гед­дец».

***

***

Ноч­ной клуб­ный бар «Две двой­ки» (Double Deuce) изоб­ра­жен в бое­ви­ке «При­до­рож­ное заве­де­ние» (Road House, 1989), с Пат­ри­ком Суэй­зи в глав­ной роли. В отли­чие от преды­ду­ще­го бое­ви­ка, здесь все серьез­но и даже дра­ма­тич­но. По сюже­ту глав­ный герой при­ез­жа­ет в малень­кий про­вин­ци­аль­ный горо­док, что­бы наве­сти поря­док в клуб­ном баре, рабо­тая там наем­ным выши­ба­лой. Но на этот клуб-бар (в филь­ме он так­же пере­во­дит­ся как «Два­жды два» или «Двой­ная пор­ция»), име­ет виды мест­ный мафи­о­зи Бред Уэс­ли. Он ско­ло­тил состо­я­ние вымо­га­тель­ством денег у пред­при­ни­ма­те­лей и никто не реша­ет­ся дать ему отпор. Выши­ба­ла-Дал­тон всту­па­ет в отча­ян­ную схват­ку с его бан­дой. Прак­ти­че­ски все собы­тия филь­ма про­ис­хо­дят в поме­ще­нии бара Double Deuce.Бое­вик стал зна­чи­мым собы­ти­ем в аме­ри­кан­ской куль­ту­ре: отсыл­ки к филь­му регу­ляр­но появ­ля­ют­ся в раз­лич­ных куль­тур­ных про­из­ве­де­ни­ях — кино, теле­филь­мах и ани­ма­ции. Нема­ло­важ­ную роль в его попу­ляр­но­сти сыг­рал саунд­трек к филь­му, где все музы­каль­ные номе­ра испол­нил извест­ный канад­ский блюз­мен Джефф Хили. Гита­рист с дет­ства слеп, поэто­му игра­ет в свой­ствен­ной толь­ко ему мане­ре, что при­да­ёт его ком­по­зи­ци­ям непод­ра­жа­е­мую уни­каль­ность.

***

В спис­ке вымыш­лен­ных баров, кото­рые ста­ли извест­ны все­му миру, нель­зя не упо­мя­нуть куль­то­вый бар, создан­ный Квен­ти­ном Таран­ти­но в его кри­ми­наль­ной дра­ме «Буль­вар­ное чти­во» (Pulp Fiction). Геро­ине филь­ма в этом баре пода­ют молоч­ный кок­тейль за 5 дол­ла­ров. Конеч­но, такая цена сей­час нико­го не впе­чат­лит, но в 1994 году, когда фильм сни­мал­ся — такая сто­и­мость пора­зи­ла бы каж­до­го аме­ри­кан­ца, даже ганг­сте­ра Вин­сен­та Вегу (исп. — Джон Тра­вол­та). Неза­бы­ва­е­мым ока­зал­ся и рос­кош­ный сто­лик в виде розо­во­го каб­ри­о­ле­та, за кото­рым сидел этот бан­дит с женой сво­е­го бос­са (исп. – Ума Тур­ман).   Необыч­ный дизайн стиль­но­го «сто­ли­ка» поро­дил целое направ­ле­ние в барах и кафе по все­му миру. Но наи­боль­шей досто­при­ме­ча­тель­но­стью, кото­рой про­сла­вил­ся бар Таран­ти­но, стал дико­вин­ный твист в испол­не­нии Тра­вол­ты и Тур­ман.

www.art-eda.info

Смотрите также

• 
  Молоко сгущенное польза
• 
  Анализатор молока клевер
• 
  Пучит от молока
• 
  От молока пучит
• 
  Перевязать грудное молоко
• 
  Ликер с молоком
• 
  Грудное молоко заморозить
• 
  Сухое молоко развести
• 
  Как увеличить молоко
• 
  Молоко с чаем
• 
  Нет молока почему