Козье молоко. Литературный журнал Москва.

И настали времена — хуже прежних. Женщинам не хватало на колготки и помаду, а мужчинам — на бутылку и женщину. И многим семьям — на заварку и сахар к чаю. В ту пору трое парубков, не успевших (к счастью ли, к несчастью) залечь в застигшее всех ненастье по семейным берлогам, подрабатывали как могли. А могли они практически все, в чем теперь не нуждалось государство: смастерить терем от земли до небес, посадить райский сад, «состругать» штук по несколько себе подобных «буратинок». Но дом мастерить — не было наличности. Сад сотворить, так земля не им причиталась. А детей заводить, исходя из вышесказанного, совесть не позволяла.

И нанимались они посему в наймы к тем, кто успел урвать из общих и деньги, и землю. Платить тогда работягам почти никто не платил. Но они все равно нанимались, поскольку руки работящие желали что-то сотворить вечное и доброе на этой бестолковой земле, доставшейся им в виртуальное наследство.

Той весной они благоустраивали подворья уже набирающих крутизну «новых» в благословенном уголке треснувшей, дорогой для простого сердца «империи». Объекты лежали у самой кромки самого синего моря. Работали по-разному: по совести, если хозяин — человек. И без совести, если оный — барыга. Чаще попадались из последнего ряда. Тогда работники продавали все, что могли, и смешивали то, что не должно было смешиваться. Эта мобильная бригада быстро передвигалась от объекта к объекту, работая по уже отработанной схеме: работа — застолье — похмелье — работа.

Светлая тогдашняя осень ссудила им возвести «китайскую стену» местного значения вокруг будущего дворца местного «нового».

Был он немного старше работяг, мелок с виду, но наворовал, видно, по-крупному. А платить — и мелочь не вытрясти. И потому забор тот рос со скоростью неполиваемого деревца в безводной пустыне. Чтоб как-то пропитаться и пропиться, бригада продавала цемент, песок и камень. Рабочий народ этот при всех своих недостатках тяготел к пролетарской справедливости: «У богатого отнять — бедному отдать». С их объектом рядом в своей маленькой халупке со своим маленьким, но беспокойным хозяйством жила тетя Варя. Ну, о хозяйстве речь чуть позже. А основная речь о том, что сын, оставив матери только времянку, оттяпал весь участок. От нее, матери, он и отгораживался нынче этой стеной. Мать на сына не жаловалась. Кляла времена поганые, сотворившие из ее маленького доброго мальчика большую сволочь. Бригада ж не могла спокойно смотреть, как на зиму глядя, словно от старой собаки шерсть, от стены отваливается кусками штукатурка. Что нет дров для печки, которая третью зиму пыхтит дымом в обратном направлении.

И от дыма ли, от обиды слезятся грустные материнские глаза. По мере сил, доброты и наличия материала трое справедливых хлопцев подремонтировали тетке Варе домишко. И печку отладили, и дровишек к ней заготовили. Благодарная тетка то и дело совала им мятые дензнаки, отрывая от скудной и нерегулярной пенсии.

Но работяги пить пили, а душу нечистой силе не закладывали. Денег не брали. Картошку или пирожки немудреные за большое спасибо принимали. И еще — попивали каждый день сытное козье молоко. Все были довольны. Тетка Варя тем, что отблагодарить хоть так может, а хлопцы — голова светлеет и сил прибавляется. Так парни и сотрудничали с крутым сыном простой труженицы и с ней самой.

А молоко то, нужно отметить, было необычное. То ли коза была особой породы, то ли тетя Варя была особой души. Молоко было сильнодействующее. Сил прибавляло. Только вот характер у козы был, не в пример ее хозяйке, строптивый и бродячий. И имя ей за то было не зря дадено — Шлендра. Как ни привяжи козу хозяйка в одном месте, а находит не сразу и в разных, что ни день, местах. Все горушки-ложбинки обходит Варвара своими уставшими за нелегкую жизнь ногами, покуда не услышит тихий, робкий перезвон колокольца. То козленок при козе, как привязанный. Зови не зови — без мамки не откликнется. Не придет. Может, сказок козьих про волков наслушался, вот один и не бродит.

Забрела в тот вечер, уже при первой звезде, коза с детенышем не в свой дворик, а, по старой, видно, памяти, на территорию сыновью. Там с распахнутой в мир дверью сидят работнички. Сидят за тем, что бог послал да на какой градус наскребли наличных. Не светит им ни солнце на небе, ни удача в жизни. Винный туман уже заволок сознание. «Капут» надеждам мерещился за Чертовым пальцем.

А тут засветила луна в их распахнутое временное жилище, и обозначилось в проеме узких дверей что-то необычное.

— О, мужики, никак, сам нечистый по наши души приперся! — прохрипел старшой Вовка.

Всем привиделось одно и то же: в дверях стояло волосатое и рогатое.

Ну, «белочка», понятно. Да и то — не всем же в одночасье!

— Сгинь, сгинь, — картавил Степка, бросая замусоленную соломенную подушку.

Мохнатое резко отвело голову в сторону. И тут тихо звякнул колокольчик.

— Тьфу ты, нечистая сила! — Вовка первый с трудом сообразил, что это скотина тетки Варьки с козленком. Шлендра она и есть шлендра.

— Чеши домой! — стали выталкивать упирающуюся козу трезвеющие мужики.  — Пошла домой! Тетка уже закричалась, тебя ожидаючи.

Но коза уперто стояла в проеме двери с уже полным месяцем на левом роге. Сзади ее топтался уставший за день козленок. Увидев наконец жилище и почуяв тепло, он потихоньку согнул свои тоненькие ножки и, положив красивую серенькую мордочку на порог, улегся на старый половик в коридорчике. Теперь ситуация осложнилась тем, что выход во двор был перекрыт сразу уснувшим козленком. Работникам уже тоже до рези в глазах хотелось спать. А незваная гостья подиумной походкой с помутневшими глазами шастала по комнатушке, тычась своей мохнатой мордой во все, что попадалось на пути. Шатался импровизированный стол, звенели на нем алюминиевые чашки и граненые стаканы — подарок пролетарского скульптора Веры Мухиной рабоче-крестьянскому народу. По полу покатилась пустая тара от вечернего праздника. Все это парни терпели до тех пор, пока Шлендра не стала искать себе местечко помягче. Наступая на трех богатырей, коза рогами пыталась освободить себе место для ночлега. Она бодалась и хрипела, наступала и стучала, подпрыгивала и бекала. Терпение у Вовки наконец лопнуло.

— Ну, зараза чумовая! Белены, что ли, нажралась? Или выжимок виноградных? Запросто! Сейчас все вино давят. Вот и угостилась на халяву. Спать не даст. Колька, толкай ее в зад, а я за рога — путь укажу!

Коза упиралась изо всех своих козьих сил. Но трое уже сильно злых парней вытолкнули веселую Шлендру в коридорчик, где она, судорожно подергиваясь, все же растянулась рядом с развернутым к стенке детенышем. Сработал материнский инстинкт.

Высыпанные по небу, как по детскому лицу ветрянка, звезды осветили спящих богатырским сном строителей, охраняемых козьей семьей. Сбившаяся уже с ног в поисках своего хозяйства тетя Варя сообразила-таки спросить хороших ребят:

— Не видели ли вы козы с козленком?

В душе у нее было закралась нехорошая мысль, что пали они жертвой на шашлык как плата за проделанную работу в ее дворике. Слезы умиления застили глаза доброй женщины, когда она увидела картину. «трое, коза и козленок». Увести же свою радостную находку не было никакой возможности. Козу-гулену не растолкать. Козленок же без непутевой своей мамки даже в дом родной идти отказывался. Нести его на руках у хозяйки уже не было сил. Только утром, слегка покачиваясь и не все еще хорошо соображая, вышли на свет божий все пятеро. Всем уже срочно нужно было слить накопившуюся за ночь жидкость. Вскорости тетя Варя, особенно радостная, принесла парням бутылек свеженького, еще теплого шлендриного молока. Оно отдавало каким-то особо специфическим духом.

Увидев подруливавшую крутую «тачку» под управлением сыночка, тетка тут же растворилась за забором. Старшой быстро что-то сообразил, крикнул парням, чтоб молоко не трогали. Зашел хозяин. Денег не привез. В сотый раз пообещал «в следующий раз». Работники кипеж поднимать не стали. Вовка дружелюбно протянул мудрому нанимателю бутылек с молоком. Отказаться хозяин не мог: большого розовощекого хряка мама смалу приучила к питательному молочку. Спиртное — поэтому ли, по жадности ли — он не пил. Почти. Выдув всю двухлитровую питательную дозу одним махом, утершись носовым платком, пахнувшим нездешними краями, он блаженно простонал:

— Хорошо-то как! Натуральное! — И, чуть причмокивая губами, спросил: — Слышь, старшой, а чего оно с привкусом? Не намешали чего? Смотри у меня! Пришибу, если что!

— Та не, то Шлендра вчера травки духмяной наелась. Мы уже пили. вишь, в норме.

— Ну, ладно, старайтесь. Пашите. Бабки отдам, как свободные будут. Мне крутиться надо, а вы все одно просадите.

— Ну, смотри, что тебе дороже. Мы, может, и просадим. Мы подождем. А с матерью ты б расплатился. Она по необходимости потратит. Мать она безответная. Деловой. А мы чё, в заборе шашки заложим. Все взлетит к черту, если не заплатишь! — вслед хозяину крикнул Вовка.

Тот остановился, обернулся:

— Да ладно шутить!

— Не, не шутим больше. Руль держи крепче!

По крутой дороге, ведущей к шумному городу, перемкнуло нечистое молочко от бешеной козы в расчетливой голове. И не вписался водитель в крутой градус дороги, ведущей в изобилие.

«За грехи мои расплата», — думал в бесконечные долгие зимние месяцы хозяин несостоявшейся грандиозной стройки, собранный по индивидуальному чертежу дошлыми хирургами, привязанный шустрыми медсестрами на спецкровати к немудреному устройству для сохранения точности чертежа. Думал, покинутый липовыми друзьями, продажными женщинами. Думал, целуя материнские руки, подающие пищу, поправляющие подушки и тихо убирающие ненавистное судно.

Строители, оставшиеся без денег и заказа, пошли дальше пытать свое счастье на долгой жизненной дороге. Козленка Феньку тетка отдала в хорошие руки. Шлендра без тщательного хозяйкиного присмотра угодила-таки кому-то на шашлык.

И было то время собирать камни. И было оно мудрым для всех жителей этой то ли грустной, то ли смешной истории.

Осеннее молоко — Журнальный зал

В районе Ротталь-Инн[1], с восточной
стороны горы, на пологом склоне стоит крестьянский двор с девятью гектарами
земли. В доме этом жили мои отец, мать, дед по матери да восемь детей. Старшего звали Франц, затем шли Михль
и Ганс, потом я, старшая из двух девочек, следом за мной — Ресль,
Альфонс, Зепп, а позже родился еще мальчик.

Нам, детям, жилось
хорошо. Родители у нас были работящие, и дед по-прежнему работал, хотя ему уже
перевалило за восемьдесят. Когда он брился опасной бритвой, мы сбегались
посмотреть — это было очень смешно. Зеркало висело на стене, и, смотрясь в
него, дед выделывал разные смешные гримасы. Коленом он опирался о скамью, а
поскольку дед немножко дрожал, скамья издавала потешные звуки.

Весной мама
наламывала прутьев и сгребала их в большую кучу перед воротами, и мы в этой
куче играли, ползали, так что, кроме копошащихся детей, там уже ничего не было
видно. Еловые шишки у нас были лошадьми, сосновые — коровами, а желуди —
свиньями. Из огромного куска коры мы делали двор, а из маленьких — телегу, чтоб
потом с помощью нити или тоненькой бечевки впрягать в нее наших животных.
Вместо колосьев у нас был подорожник, а его самые широкие листья служили нам
еще и деньгами, вообще же у каждой из многочисленных трав было свое назначение,
отчего наш игрушечный крестьянский двор становился богатым.

Родители не могли
нарадоваться на своих детей. По вечерам мы чаще всего играли в салки да еще
стряхивали с вишни бесчисленных майских жуков. Мы так увлекались, что идти
спать совсем не хотелось. Как-то раз мама надела мне красивое красное бархатное
платье, я уселась на тачку, и мы вместе с ней повезли пиво для тех, кто молотил[2]. Когда ехали
обратно, то останавливались у каждого дома, и она меня всем показывала, потому
что очень гордилась своей первой девочкой.

Однажды, не знаю
почему, мама лежала в кровати, а мы, старшие дети, находились при ней на втором
этаже. Слышно было, что внизу кто-то ссорится. Мама встала на колени в том
месте, где из пола вынималась доска, и посмотрела вниз. Ссорились отец и дед.
Дед принес воды из колодца за домом, а отец запер дверь, и дед не мог попасть в
дом. Из-за этого произошла ссора.

Как-то раз мы играли
особенно весело и бегали вокруг дома. Тут из дома вышла Фанни с лоханью и
вылила много крови. Мы все ее обступили и стали расспрашивать: “Ой, ой, кого это зарезали?” Она сказала, что это от нашей
матери. Что же это, разве маму зарезали? И мы все разом захотели к ней. Фанни
сказала, чтоб мы пока были тут, она нам скажет, когда можно будет войти.

Мы стали ждать. Потом
поднялись по лестнице на второй этаж. По пути встретили двух мужчин в белых
халатах. В комнате еще были две наши соседки и отец. Все они плакали. Мама
лежала на кровати с раскрытым ртом, грудь ее с хрипом вздымалась и опускалась.
Тут же в кроватке лежал младенец и истошно кричал. Детям разрешили подойти к
маме и каждому взяться за ее палец. А потом нас снова отослали играть. Вечером
пришло много людей читать Розарий. Мама лежала при входе на возвышении. Ее
красивые рыжие волосы были уложены локонами, как она это всегда сама делала
перед зеркалом. На ней были черное платье и туфли. Мы спросили, зачем ей туфли.
Соседка сказала, что это старинный обычай, потому что роженицам приходится подниматься
на небо по шипам. Соседи читали Розарий, им подносили хлеб и питье, и молитва
продолжалась. Так шло два вечера.

В тот же день, как
умерла мама, младенца забрала крестная мать, хотя она была бездетной и старой.
Мы все хотели есть, но у нас ничего не было. Четверо
младших детей улеглись на канапе — двое сзади и двое спереди, — положили под
головы куртки и ими же укрылись. Мы, старшие, тоже взяли кое-что из одежды и
устроились на деревянных скамьях — они стояли вдоль стен. Мы плакали, потому
что у нас больше не было мамы, и от голода и горя мы уснули. Отец перенес нас
спящих в кровати.

Отец сразу же стал
искать себе помощницу, чтоб вела хозяйство. Пришла женщина и провела у нас две
недели. Потом она достала все ведра и бадьи, что были в доме, поставила их на
скамьи, замочила белье и ушла. Отец нашел еще одну, но и она пробыла у нас
недолго. Как и первая, оставила белье в ведрах и исчезла. Наверное, закончить
стирку помогли соседи. Но чтоб это белье кто-нибудь гладил, я не припомню.
Тогда отец принялся искать себе новую жену. Но кого ни находил, оказывалось,
что у невесты уже двое, а то и трое детей. Отец решил, что если он женится на такой, то его собственных детей
будут держать в черном теле, а дети жены получат все наследство. Этого он не
хотел. Так что он совсем оставил эти мысли. А мы по-прежнему ходили голодными.

Одну нашу соседку
мама, умирая, попросила стать мне крестной. Та пришла к нам подоить коров и
принесла полный фартук яблок. Дело было в середине лета — мама умерла 21 июля
1927 года.

* * *

Подошло время жатвы,
больше всего работы теперь было в поле, и людям стало не до того, чтобы нам
помогать. Тогда отец решил, что должен помочь себе сам. Ему ничего не
оставалось, кроме как нас, детей, заставить работать.

Старшим был Франц —
ему еще не исполнилось тринадцати, соседка показала ему, как доить коров. Затем
шел Михль, одиннадцати лет, ему поручили чистить
хлев. Другая соседка пришла учить меня стряпать, чинить одежду и нянчить
младших детей. Мне было восемь. Третий по старшинству Ганс тоже должен был
помогать. Кроме того, мы, старшие, кормили скотину. Вставали в пять утра, отец
брал косу, Франц — тачку, а мы с двумя братьями — грабли. Корм везли на тачке,
и за час дело было сделано. Младшие дети в то время еще спали. Франц доил двух
коров, которые были сговорчивее. Соседка же — двух своенравных. Я разжигала
огонь, кипятила молоко, выливала его в миску, подсаливала и крошила туда хлеб.
Мы вставали вкруг стола, читали утренние молитвы, “Отче наш”, “Верую во единого Бога…” и просили за нашу маму. Бывало, что к
этому времени просыпался кто-нибудь из младших, я бежала к нему, и на еду
времени почти не оставалось. После завтрака благодарили Бога, снова произносили
“Отче наш” и просили за маму. Мальчики уже были умыты и причесаны и перед
школой успевали на церковную службу. Я же должна была сперва
поднять самых маленьких, помочь им пописать, одеть их и накормить. Если малышам
что-то не нравилось, они плакали. Дед еще оставался в постели. И только когда
отец, покончив с работой в хлеву, возвращался домой, я могла отправляться в
школу. До школы было четыре километра, я бежала со всех ног. Частенько мне
приходилось останавливаться, потому что сильно кололо в боку, и нередко я
прибегала уже к первой перемене. Остальные дети смеялись надо мной.

Вскоре мальчики
решили, что всю работу по дому должна делать я одна, что не мужское это дело.
Когда я возвращалась из школы, приходила мать Маередера
и учила меня стряпне. Отец в моем присутствии ей сказал: “Если девчонка чего-то
не поймет, дай ей оплеуху, она быстренько все запомнит”. Дольше всего мы с ней
стряпали по воскресеньям, потому что в эти дни не было занятий в школе. В
девять лет я уже умела печь ронудель, дампфнудель[3], яблочный штрудель, готовить мясо и многое другое. Но поначалу я еще
делала много ошибок — нередко приходил отец, заглядывал в печку и говорил: “Ну,
девчонка, если не подбавишь огня, никогда мяса не изжаришь. И воды подлей,
сколько тебе говорить?”. И вот уже я получала затрещину.
Мать Маередера тоже иногда меня бранила, но чтобы
бить — никогда.

Во время работы мне
приходилось ставить себе табуретку — я была так мала, что не могла заглянуть ни
в одну кастрюлю. Чтоб подбавить огня — табуретку отодвигала, чтоб взять что-то
из буфета — тащила ее с собой, и сколько же раз мне приходилось перетаскивать ее
туда-сюда во время стряпни! <…>

Главной нашей пищей
были молоко, картошка и хлеб. По вечерам я уже не могла
как следует готовить — чаще всего в школе мы были с раннего утра и до четырех
часов вечера, возвращались только в сумерках. Дома мы варили лишь огромную
кастрюлю картошки для себя и свиней. Младшие дети с трудом дожидались, пока она
сварится, и часто засыпали на канапе или прямо на жесткой лавке. Приходилось их
будить, чтоб поели. Мы были так голодны и съедали столько картошки, что для
свиней оставалось слишком мало. Отец нас за это бранил. Ганс как-то съел
тринадцать картофелин, и отец сказал: “Ты что, совсем спятил?
Жрешь больше свиньи”. <…>

Зимними вечерами мы
жарко растапливали печку, и в доме становилось тепло. На втором этаже, прямо
над печкой, стояла кафельная печь. Если топилась печь внизу, кафельная печка
тоже нагревалась. Она имела форму подковы, и мы, дети, по очереди забирались в
излучину. А если кто слишком засиживался, остальные его выпихивали — перед сном
всем хотелось согреться. Отец клал на большую печь дощечку, а сам садился
сверху, частенько после этого тянуло горелым — это были отцовские штаны. Отец
любил покурить по вечерам короткую трубку. Над столом висела керосиновая лампа
со стеклянным абажуром, и было очень уютно. Мы упрашивали отца рассказать нам
зловещие истории о привидениях, убийствах и войне, в которой он участвовал. Дед
вспоминал, как он на лошадях перевозил тяжелые, длиннющие бревна из Эггенфельдена в Пассау. Керосин в
лампе постепенно выгорал, и чем темней становилось, тем мы делались оживленней. Мы ловили мышей и при этом пихались и
толкались, было очень весело. От керосинового чада наши ноздри и подбородки
чернели, и мы друг над другом смеялись.

Пока остальные
слушали отца, мне полагалось корпеть над швейной машинкой и старательно ставить
заплаты. Для этого требовалась маленькая керосиновая лампочка — она стояла в
литровой кастрюльке, без нее я б не видела швов. Отец и все дети отправлялись в
постель, а мне еще долго нельзя было закончить с шитьем, часов до десяти вечера.
То и дело я засыпала от усталости, тогда отец стучал мне сверху и кричал: “Ну,
чего там у тебя? Не слышу швейной машинки!” Я просыпалась и работала дальше.
<…>

Пока не выпадал снег,
мы ходили в деревянных башмаках, и, если кто-то завязал в грязи, остальные его
вытаскивали. При входе в школу стояло множество таких башмаков, часто
перепутанных, и, прежде чем каждый находил свою пару, происходила настоящая
свалка. На уроках нередко сидели в мокрых чулках. Мы с сестрой вязали перчатки,
но их всегда не хватало. Малышам они тоже были нужны, чтоб кататься на санках
или лепить снеговика. И каждый день рвались штаны. Поэтому-то отец и заставлял
меня штопать и чинить до десяти часов вечера, когда остальные уже лежали в
кроватях. Сам он тоже ложился. Если ж мне становилось невмоготу, я шла в
кладовку, открывала дверь настежь и вставала за ней. Только там, за распахнутой
дверью, я могла спрятаться от всех и хорошенько выплакаться.

Я плакала так горько,
что мой передник насквозь промокал. В такие минуты я всегда думала о том, что у
нас больше нет матери. И почему умерла именно наша мама, ведь у нее было так
много детей? Потом я умывалась, чтоб меня не видели заплаканной. Бывало, кто-то
спросит, почему фартук у меня мокрый и мятый, но я так никому и не открылась. Дважды
в неделю в школе было рукоделие, в эти дни отец запихивал в мой ранец старые, а
иногда и грязные штаны, чтоб я починила их в школе, он считал, что другим
рукоделием мне заниматься не обязательно. Я стеснялась вытаскивать это рванье из ранца. Тогда подходила учительница и доставала
сама. Дети смеялись, а мне было очень стыдно. У других была с собой вышивка,
какие-нибудь красивые яркие вещи. Но учительница одергивала остальных девочек:
“Радуйтесь, что у вас есть мать!” Три девочки были на моей стороне, они не
смеялись, а жалели меня, потому что дома им все объяснили их мамы. <…>

На переменах я не
могла играть с другими детьми, потому что у меня не было штанов. Я прислонялась
к стенке и смотрела. Однажды ко мне подошла дочка учителя, она отвела меня на половину
учителя и спросила, не могу ли я на перемене наполнить водой огромный бак в
плите. Так я стала каждый день доверху наполнять этот бак, за что жена учителя
меня кормила обедом. Как-то раз пришли другие дети и хотели меня прогнать, но
она им не позволила. Еще она дарила мне кое-какие платья своей дочери. Тут уж
все мне стали завидовать и называть учительской любимицей. Одно платье
оказалось коротко, и отец взял и оторвал подпушку, так что все нитки вылезли
наружу. Назавтра я как всегда наполняла бак на перемене, как вдруг за моей
спиной раздался резкий голос жены пономаря: “Эй, неряха, ты уже достаточно большая, чтобы подшить себе
юбку!”. Я посмотрела на свой подол и очень смутилась. На следующий день,
проходя мимо, жена пономаря в упор посмотрела на мою юбку, но я уже все
поправила. Отец говорил, что девочкам перчатки не нужны — по пути в школу мы
можем прятать руки в передник. Но поскольку у нас не было ни штанов, ни нижних
юбок, ни накидок, а только тоненькие платьица, нам было очень холодно. Мальчики
одевались получше: у них были подштанники, а сверху —
штаны на подтяжках. Сзади на штанах отстегивалось окошко, чтобы справлять
нужду. Еще у них были куртки из толстой материи, шапки и перчатки. Благодаря
заплатам их одежда становилась еще теплей. Зимой и в дождливые дни мы ума не
могли приложить, где бы нам все высушить, а переодеться было не во что. Новая
одежда у нас появлялась редко. На Рождество мать Маередера
приносила нам огромную корзину детских вещей и рождественское печенье. Это было
важным событием, о котором помнили долго.

(Далее см. бумажную
версию.)

О прессе для молока и тортов

The Press

Milk and Cake Press издает эклектичный сборник стихов. Мы любим язык, звуки, которые он создает, и его способность называть и формировать. Мы приветствуем работы самых разных поэтов, в том числе женщин, цветных людей и тех, кто идентифицирует себя как ЛГБТКИА. Мы будем принимать всеобъемлющие решения о поэтах и ​​стихах, которые мы публикуем.

Никаких легких стихов и лимериков, пожалуйста. Мы заинтересованы в чтении большинства других форм и практически любых тем, кроме расистских, сексистских, гомофобных, графических или насильственных произведений.

Мы приветствуем одновременные представления, но, пожалуйста, сообщите нам как можно скорее, если вам нужно отозвать свою работу.

Мы планируем опубликовать несколько полных сборников стихов и глав в течение 2020 года. Хотя в настоящее время у нас нет средств для выплаты нашим авторам, мы предоставим каждому автору по 25 экземпляров его книги.

Milk and Cake — это семейная, полностью добровольная некоммерческая микропресса, работающая по принципу «сделай сам»: все работы по редактированию, верстке, дизайну, распространению, продвижению и маркетингу выполняются собственными силами. Мы практикуем и сотрудничаем в нашем подходе к публикации и будем тесно сотрудничать с вами, чтобы создать лучшую книгу, на которую мы способны.

Мы являемся членами Сообщества литературных журналов и издательств, зарегистрированы на Duotrope и публикуем звонки в блоге Entropy и Allison Joseph’s Creative Writers Opportunities. Мы регулярно посещаем AWP, и у нас есть стол Milk & Cake Press. Мы отправим ограниченное количество экземпляров для рецензирования в журналы.

Сотрудники

Ким Джейкобс-Бек, , уроженка Детройта, сейчас живет недалеко от Цинциннати, является издателем и главным редактором. Она является профессором английского языка в Университете Цинциннати Клермон Колледж. Ее книга, Torch , was published by Wolfson Press in 2019. Some of her poems appear at Gyroscope Review ,  January Review ,  roam literature,   Peach Velvet Mag ,  Postcard Poems and Prose , SWWIM , Обзор Apple Valley , Обзор поэзии Muddy River , Bright Sleep и Обзор Rat’s Ass . Ее веб-сайт можно найти по адресу kimjacobsbeck.com

Дэн Бек, редактор макетов и дизайна, жил на Среднем Западе, в Калифорнии и Японии. Он преподает физику в средней школе, а также преподавал физику в колледже, астрономию и работал учителем по обмену в Японии. Он работает в службе поддержки прессы по информационным технологиям.

Миранда Шарф работает редактором поэзии. Она уроженка Оксфорда, штат Огайо. Миранда имеет степень бакалавра театрального искусства Театральной школы Университета ДеПола и степень бакалавра английской литературы Университета Майами.

Джонатон Шарф разработал логотип Milk & Cake Press и дизайн обложек для коллекций. В настоящее время он живет в Олбани, штат Нью-Йорк, и работал художником по шелкографии и барменом. Он изучал морские науки в колледже Редвудс и искусство в колледже Мендосино.

Хизер Филлипс,  родилась и выросла в районе Большого Цинциннати, в настоящее время работает редактором, одновременно получая степень по английской литературе в Университете Цинциннати. Некоторые из ее стихов и короткие академические эссе появляются в East Fork: A Journal of the Arts , где она также работала студенческим редактором.

Жасмин Уорнер из округа Клермонт, штат Огайо. Она редактор и имеет степень бакалавра английского языка Университета Цинциннати. Жасмин работала студенческим редактором Ист-Форк: Журнал искусств.

Контактная информация

Почтовый адрес:

Milk & Cake Press

P.O. Box 13177

Гамильтон, Огайо 45013

Эл.

«Молоко и печенье» Али Брайана — Reservoir Road Literary Review

S Под мрачным гулом складских огней мальчик, бледный и измученный, осматривает сезонный стеллаж местного комиссионного магазина. Полдень; никто на самом деле не знает день, потому что он выпал в тот пустой период между Рождеством и Новым годом, вместе с футом снега. Он знает, что это фут, потому что об этом говорят ему замёрзшие шнурки и мокрые джинсы. В другом месте в магазине его отец ищет лопату. Метла, которую они использовали, не работает, когда это больше, чем легкая уборка пыли.

Мальчик простреливает ряд погнутых пластиковых оленей, обколотых ангелов и потерявшихся волхвов. Ягода падуба из пенополистирола скатывается с полки и падает в темную лужу у его ног. Он находит тарелку и кружку. Печенье для Санты Табличка с надписью золотыми буквами. Он проводит пальцем по букве «s». Он поднимает кружку. Молоко для Санты . Он представляет себе старика, пьющего из кружки, покрытого копотью, с теплым животом, и задается вопросом, не по этой ли причине Санта так и не пришел.

Отец подзывает его от кассы с лопатой под мышкой. Мальчик запихивает кружку и тарелку в свою куртку — подвиг, учитывая, что она на два размера меньше. Иногда, когда он застегивает куртку до шеи, низ расстегивается. Когда это происходит в школе, он обращается за помощью к дворнику. Это дама-уборщица с желтыми пальцами и лицом Дэвида Боуи, высохшим и накрашенным. Она ругается, когда видит, что он идет. Он понимает, что молния раздражает ее, а не его. Иногда она дает ему половину своего бутерброда. Ее руки дрожат, как игрушки с разряженными батарейками.

Мальчик добирается до денег, не будучи пойманным. Он не знает, будет ли его отец гордиться или сердиться на него за кражу, поэтому он идет задом вокруг загона для тележек, боком через кассу и выходит за дверь. Его ресницы превращаются в лед. Мимо проезжает автобус, и ему жаль, что у него нет денег, чтобы купить билеты, но таким образом они не получат витамин D. Вот почему они ходят.

«Что ты взял?» Все одним словом. Так говорит его отец.

Мальчик боится показать ему. Он может не застегнуть молнию на куртке, а он уже отстает. Он не чувствует своих лодыжек. Если он остановится, чтобы раскопать посуду Санты, его отец уже будет через улицу.

— Тарелка и кружка, — говорит он, пыхтя, пыхтя.

«Действительно?» говорит папа. «Мы получили их».

«Это для Санты». Мальчик догоняет своего отца, который нажимает кнопку, чтобы они могли пересечь бульвар. Машины выбрасывают слякоть и мусор. Он попадает мальчику в лицо. Он чувствует соль, зиму на губах. Когда загорается зеленый свет и загорается сигнал ходьбы, мальчик знает, что нужно бежать. Если они этого не делают, они застревают на медиане и должны ждать другого светофора, что означает, что его отец должен вернуться назад и снова нажать кнопку. Его отцу не нравится оставлять его одного на разделительной полосе, потому что мальчика может сдуть.

Трудно бежать быстро, когда у тебя под пальто красивая кружка и тарелка. Они проезжают разделительную полосу, мальчик сосредотачивается на поцарапанном желтом лезвии лопаты, когда рожа выпадает из пальто мальчика и подпрыгивает на тротуаре. Он должен продолжать бежать. Свет скоро станет красным. Грузовики, как и грузовые поезда, подберутся слишком близко.

Ручка сломана. Он старается не плакать, глядя на золотые шишечки, похожие на концы костей, оставшиеся на кружке. Отец толкает его, когда прогулочный фонарь гаснет и становится красным.

Отец почти ничего не говорит до конца пути домой. Они срезают путь через заднюю часть шинного магазина, где иногда работает его отец. Он может заменить полный комплект шин за пятнадцать минут. Быстрее, чем любой другой папа в магазине, но он не ходил в школу, чтобы научиться этому, поэтому он может работать там только тогда, когда кто-то заболел.

Когда они достигают переднего двора своего дуплекса, его отец проверяет лопату. Лезвие разрезает снег, как мясорубка болонью. Отец похлопывает пластиковую эргономичную ручку лопаты. С легкостью он расчищает всю дорожку прямо до входной двери. Мальчик следует за ним, бетон расстилается перед ним, как красный ковер.

На крыльце отец осматривает свою работу. Он ерошит волосы мальчика и отпирает дверь. Внутри они греют руки на тостере. Отец помогает ему снять мокрые джинсы и дает ему пару носков. Однажды на работе его отца раздавали бесплатные носки, и они были набиты спасателями, зубной нитью и тремя упаковками бритв, которые его отец продавал на Киджиджи.

На обед у них хлопья. Новый вид в синей коробке, которую мальчик никогда не видел. Овсяные квадраты.

«Любимец твоей мамы», — говорит его папа.

Когда мальчик подходит к столу, на его салфетке стоит кружка Milk for Santa .