Содержание
молоко российское Утро Родины 2,5% Молочный комбинат Южно-Сахалинский
Блюда
keyboard_arrow_right
Молочные продукты и яйца
keyboard_arrow_right
Молоко
keyboard_arrow_right
молоко российское Утро Родины 2,5% Молочный комбинат Южно-Сахалинский
(Утро Родины)
Количество x {{unitOption.title}} штука
Энергия 54 ккал
= 226 кДж
Белки 2,9 г
Углеводы 4,8 г
Жиры 2,5 г
Волокна —
Энергия {{foodstuff.foodstuff.energy}} ккал{{foodstuff.foodstuff.energy}} кДж
= {{ unitConvert(foodstuff.foodstuff.energy,0.239) | number : 0}} ккал= {{ unitConvert(foodstuff.foodstuff.energy,4.184) | number : 0}} кДж
Белки {{foodstuff.foodstuff.protein}} г-
Углеводы {{foodstuff.foodstuff.carbohydrate}} г-
Жиры {{foodstuff.foodstuff.
fat}} г-
Волокна {{foodstuff.foodstuff.fiber}} г-
Энергия 54 ккал
Белки 2,9 г
Углеводы 4,8 г
Жиры 2,5 г
Волокна —
Пищевые ценности
Белки | 2,9 г |
Углеводы | 4,8 г |
Сахар | — |
Жиры | 2,5 г |
Насыщенные жирные кислоты | — |
Транс-жирные кислоты | — |
Моно-ненасыщенные | — |
Полиненасыщенные | — |
Холестерин | — |
Волокна | — |
Соль | — |
Вода | — |
Кальций | — |
GI Гликемический индексhelp |
foodstuff.gi != null»>Состояние | не приготовлено с термической обработкой |
Белки | {{foodstuff.foodstuff.protein}} г— |
Углеводы | {{foodstuff.foodstuff.carbohydrate}} г— |
Сахар | {{foodstuff.foodstuff.sugar}} г- |
Жиры | {{foodstuff.foodstuff.fat}} г— |
Насыщенные жирные кислоты | {{foodstuff.foodstuff.saturatedFattyAcid}} г- |
Транс-жирные кислоты | {{foodstuff. |
Моно-ненасыщенные | {{foodstuff.foodstuff.monoSaturated}} г- |
Полиненасыщенные | {{foodstuff.foodstuff.polySaturated}} г- |
Холестерин | {{foodstuff.foodstuff.cholesterol}} мг- |
Волокна | {{foodstuff.foodstuff.fiber}} г— |
Соль | {{foodstuff.foodstuff.salt}} г- |
Вода | {{foodstuff.foodstuff.water}} г- |
Кальций | {{foodstuff.foodstuff.calcium}} мг- |
GI Гликемический индексhelp | {{foodstuff. |
PHE | {{foodstuff.foodstuff.phe}} мг- |
Aлкоголь | {{foodstuff.foodstuff.alcohol}} г |
foodstuff.transFattyAcid}} г-
foodstuff.gi}}Состав пищевой ценности
fiber_manual_record Белки
fiber_manual_record Углеводы
fiber_manual_record Жиры
fiber_manual_record Белки
fiber_manual_record Углеводы
fiber_manual_record Сахар
fiber_manual_record Жиры
fiber_manual_record Насыщенные жирные кислоты
{{dataChartPercent[0] | number:0}} %
{{dataChartPercent[1] | number:0}} %
{{dataChartPercent[2] | number:0}} %
{{dataChartPercent[0] | number:0}} %
{{dataChartPercent[1] | number:0}} %
{{dataChartPercent[2] | number:0}} %
{{dataChartPercent[3] | number:0}} %
{{dataChartPercent[4] | number:0}} %
| Название | Энергия (ккал) | |
|---|---|---|
Молоко 3. | 58 | add_circle Внести |
молоко 2.5% Весёлый Молочник | 53 | add_circle Внести |
молоко 1.5% жира | 47 | add_circle Внести |
Какао на молоке 1.5% | 66 | add_circle Внести |
Молоко пастеризованное 2.5% Простоквашино | 53 | add_circle Внести |
кефир протеин | 46 | add_circle Внести |
Кефир 3.2% Моя Славита | 56 | add_circle Внести |
Молоко 2. | 55 | add_circle Внести |
каша молочно-злаковая | 66 | add_circle Внести |
Молоко 3.2% Малаково | 53 | add_circle Внести |
2%
5% Milla{{feedback.text}}
Посмотреть все отзывы
{{(foodstuffCount | number : 0).split(‘,’).join(‘ ‘)}}
продуктов в нашей базе данных
{{(diaryCount | number : 0).split(‘,’).join(‘ ‘)}}
выполненный рацион за вчера
{{(userCount | number : 0).split(‘,’).join(‘ ‘)}}
зарегистрировано в Таблице калорийности
Молочный комбинат «Южно-Сахалинский» представил бренд «Сахалинское молоко». Сахалин.Инфо
09:22 16 августа 2021
Потребительский рынок, Южно-Сахалинск
В августе далекого 1950 года в тяжелый послевоенный период в условиях крайне напряженного обеспечения населения продуктами питания начал свою работу Городской молочный завод — нынче АО «Молочный комбинат «Южно-Сахалинский», производитель продукции «Утро Родины».
На протяжении долгих лет своего существования «Южно-Сахалинский» молочный комбинат не раз доказывал, что по праву является одним из лучших предприятий пищевой промышленности как в Сахалинской области, так и в масштабах всей страны, ведь он неоднократно становился лауреатом и дипломантом всевозможных ярмарок и выставок пищевой промышленности: «Сахалинский маяк», «Сахалинское качество», «Лучшие товары Сахалина», «Межрегиональная Приамурская торгово-промышленная ярмарка» в Хабаровске, «100 лучших товаров России». И сегодня, отнюдь не в простые времена, комбинат продолжает удерживать свои позиции: все эти годы без перебоев выпускает социально значимую продукцию, занимающую значительное место на сахалинском рынке и пользующуюся заслуженным спросом среди покупателей. Островитяне ценят высокое качество товара и широкий ассортимент, который предлагает предприятие.
В свой 71-й день рождения молочный комбинат «Южно-Сахалинский» сделал подарок любимым покупателям, выпустив на рынок новый бренд молочной продукции премиум-качества с громким и амбициозным названием «Сахалинское молоко», который воплотил в себе отношение специалистов комбината к производимым ими товарам: натуральность и безопасность — главные критерии при выпуске молочной продукции.
— Мы шли к этому событию больше года, — делится управляющий молочного комбината «Южно-Сахалинский» Александр Курносов. — Запуск нового бренда сопряжен со множеством нюансов: от регистрации товарного знака до выбора состава линейки, многочисленных дегустаций и кропотливой работы по составлению рецептур на новые виды продукции. А в нашем случае потребовалась еще и глобальная модернизация и перепланировка производственного цеха в связи с закупкой совершенно нового оборудования, ведь «Сахалинское молоко» — это новинка по всем параметрам, от бренда до упаковки. Именно с идеи запуска на сахалинский рынок продукта в новой современной упаковке и началась сама идея торговой марки «Сахалинское молоко», ведь мы стремимся к тому, чтобы идти в ногу со временем, учитывать потребности наших покупателей. Мы хотели дать сахалинцам качество, которое уже выверено нами годами, в принципиально новом формате — современном, удобном, увеличивающим доверие покупателя к продукции.
«Сахалинское молоко» — это исключительно натуральная продукция, изготовленная из коровьего молока высшего сорта с крупнейших молочных ферм Сахалина. Продукция «Сахалинское молоко» производится в соответствии с требованиями ГОСТ под строгим лабораторным контролем специалистов АО «Молочный комбинат «Южно-Сахалинский». Линейка товаров состоит из традиционных продуктов — молоко, кефир, ряженка, йогурты, но все они представлены в новых форматах. К примеру, у сахалинцев, которые покупают молоко часто и много, появилась выгодная возможность купить молоко «Семейное» в упаковке большого объема. У невероятно полезной ряженки увеличена жирность до 4%, благодаря чему продукт обладает восхитительно мягким сливочным вкусом и плотной консистенцией, это знакомый всем с детства продукт в новом, удивительном прочтении. Также в линейке представлены молоко и кефир «Отборные» — продукты, производимые из молока высшего сорта от одного хозяйства, которое не смешивается ни с каким иным, не подвергается нормализации: с каким жиром поступило от хозяйства, с таким же и будут молоко или кефир на столе потребителя.
Поэтому на упаковке отборной «молочки» указывается «плавающий» показатель жирности — 3,4-4,2%.
Бренд «Сахалинское молоко» представлен на полке в ПЭТ-бутылках — и это не просто красиво, ярко и функционально. Это современный формат упаковки, среди очевидных и важных для потребителя преимуществ которой — удобство в эксплуатации, транспортировке и хранении. Такие бутылки очень плотно закрываются после вскрытия, что позволяет избежать вытекания молока из бутылки и проникновения в него посторонних запахов при хранении в холодильнике после вскрытия.
— Сам по себе материал ПЭТ обладает высокими барьерными свойствами, которые защищают молоко от проникновения сторонних веществ, а это значит, что защита молока от окисления кислородом воздуха повышается многократно, что позволяет продлить срок годности продукта до 10 суток, — рассказывает главный технолог молочного комбинат «Южно-Сахалинский» Наталья Макарова. — К тому же, при розливе продукции ПЭТ-бутылка проходит через триблок розлива — современную автоматизированную машину, обрабатывающую тару асептическим раствором, что дает дополнительное обеззараживание бутылки и крышки.
Кстати, ПЭТ — это самый экологичный материал среди используемых для упаковки молока, так как он полностью перерабатывается, его производство и переработка наносят наименьший вред окружающей среде, и существует гораздо больше применений вторичного ПЭТ, чем любого другого сырья.
Передовые технологии обработки молока и производства продукции, современное оборудование, высококачественная упаковка, отвечающая строжайшим требованиям безопасности, — все это позволяет не только продлить срок хранения любимого продукта, но и максимально сохранить в молоке все питательные вещества, необходимые организму. По словам руководителя Южно-Сахалинского молочного комбината, бренд «Сахалинское молоко» призван стать воплощением стандарта качества молочных продуктов, неизменно великолепного вкуса и самого современного и удобного упаковочного решения.
Спешите попробовать новую молочную продукцию «Сахалинское молоко», чтобы оценить ее вкус и высочайшее качество.
На комбинате уверены, что вы оцените их по достоинству.
Следить за новостями молочного комбината «Южно-Сахалинского» можно на официальном сайте компании и в .
ИА Сах.ком
На правах рекламы
В поисках Родины — 5280
Информационный бюллетень Local — это ваш бесплатный ежедневный путеводитель по жизни в Колорадо. Для местных, от местных. Зарегистрироваться Сегодня!
Мы собирались переехать из однокомнатной холостяцкой квартиры моего мужа за несколько месяцев до рождения ребенка, но новое здание, в которое мы должны были переехать, упорно строилось. На поздних сроках моей беременности, когда работы продолжались более года после первоначальной даты завершения, я вошла в офис руководителя строительства и объявила: «Я просто хотела сообщить вам, что у меня расширяется шейка матки». Этот бюллетень не оказал заметного влияния на график строительства здания. В конце концов, мы просто решили все равно переехать, хотя квартира еще не была достроена.
У нас не было вытяжки на плите, у нас не было двери в душ, не было полок для одежды или книг, и нам приходилось класть картон на столешницы, которые еще не были запечатаны. , но мы смогли установить кроватку в детской комнате. Мы думали, что готовы. Через две недели появился ребенок. Он был длинным и тощим и развернулся, как паук. Я не могла влюбиться в него, потому что уже была.
Когда ребенку исполнилось два месяца, мой муж Джон решил, что пришло время баллотироваться на политические должности. Его логика: мэр в то время не мог снова баллотироваться из-за ограничений по срокам, и в течение 12 лет снова не будет свободного места. С другой стороны, и Джон, и я больше привыкли жить в одиночестве, чем друг с другом, поскольку мы поженились за год до этого после ухаживаний на расстоянии. К тому же, у нас только что родился ребенок. Я не был уверен, что согласен с его пониманием времени, но как бывший политический журналист я был заинтригован идеей увидеть кампанию изнутри. Только задним числом стало очевидно, что Джон феноменально хорош в этой работе.
В то время все это было скорее забавой. Мы попытались продумать вопрос, сможем ли мы одновременно заниматься политической кампанией и родительством, но у нас не было достаточно данных. Что включала в себя государственная служба? Что значило быть родителем? Я сказала себе, что ребенок не доставляет особых хлопот.
В то же время мне было странно трудно приспособиться к моей новой роли. Не с точки зрения чувства привязанности — когда ребенок проснулся посреди ночи, я была очень рада, потому что чувствовала нелепое удовольствие от того, что провела с ним больше времени. Но было трудно привыкнуть к последствиям. По мере того, как плитка в ванных комнатах поднималась, а на балконах посыпалась плитка, а мой муж собирал деньги с шагом в 3000 долларов, я продолжала думать: «В любой момент я собираюсь хорошенько выспаться несколько ночей, а потом я» снова стану прежним. Я вернусь к работе, и жизнь вернется в нормальное русло». Проходили месяцы и месяцы, прежде чем до меня начало доходить, что все может никогда не вернуться на круги своя.
Наша жизнь перевернулась с ног на голову успехом моего мужа на выборах за несколько недель до того, как ребенку исполнился 1 год. Когда мы пытались сбежать от безумия цветочных букетов и телефонных звонков, единственное место, куда я могла придумать пойти, было Ирландия, страна, в которую я возвращаюсь каждые два или три года с момента моего рождения. Оба моих родителя выросли там, и я вырос в гостях у нашего большого клана. Я полагаю, что жаждал подтверждения, что я все еще тот, кем я был, или, может быть, мне нужно вернуться на родину нашей семьи теперь, когда я только что создал свою собственную семью.
Я забыла учесть, что поездка в Ирландию не даст моему мужу такого же эмоционального подъема, когда я организовала для нас поездку (по неправильной стороне дороги) из Дублина в Каван, из Кавана в Монаган, из Монагана в Донегол, а затем из Донегала снова в Дублин, навещая как можно больше моих 50 с лишним двоюродных братьев и 20 с лишним тетушек и дядей. Мы пили обильное количество ирландского виски и ели копченого лосося на коричневом ирландском содовом хлебе на различных вечеринках, которые проводились в разных графствах.
У нас было две ночи в одиночестве, которые мы провели на побережье Донегала, но к тому времени даже я понял, что то, что у нас было, не было отпуском. Мы только что пережили изнурительную политическую кампанию, и нам пора было отдохнуть перед началом работы по управлению, но отдых был не тем, чем мы занимались. Маршрут, который я запланировал, был наименее удобным для детей, какой только можно себе представить, и наш сын так и не приспособился к смене времени. Драки, которые происходили в нашей арендованной машине, когда мы ехали вдоль изрезанной береговой линии Донегала, были еще более зрелищными, чем декорации. Джон обвинил меня в том, что я устроил слишком обременительный отпуск; Я обвинил его в том, что он недостаточно благодарен мне за то, что он позволил ему баллотироваться. Однако теперь эти темы кажутся просто флорой. В основе лежала гранитная дилемма: до рождения ребенка у меня были видения совместного воспитания, видения, в которых мой муж и я будем проводить равное количество времени с ребенком и посвящать равное количество энергии нашей карьере.
Однако к тому времени, когда мы столкнулись с суровыми болотами Донегала, стало ясно, что это видение равноправного воспитания не сбудется. Реальность такова, что карьера Джона больше не позволяла заниматься воспитанием ребенка полный или даже неполный рабочий день, в то время как моя могла. А это означало, что я не собиралась снова становиться собой. Я имею в виду свое прежнее «я» — человека, которого определяла прежде всего работа, человека, по которому я отчаянно скучала. Материнство было новым миром, и, как я собиралась снова узнать, каждый иммигрант, прибывающий в новый мир, неизбежно обретает новую личность.
К счастью, у меня был некоторый опыт с новыми и старыми мирами. Моя мать выросла на молочной ферме под названием Корнаслив в графстве Каван. В детстве она пасла грязный скот по узким улочкам и потрошила кур. Летом, когда мы навещали семью, которая все еще жила на ферме, моя бабушка предлагала нам треснутые кофейные кружки с теплым молоком, полученным прямо от коровы.
Для меня это было отвратительно, так как молоко должно было быть холодным и браться из холодильника. Мать уговаривала меня выпить, но я не стал, хотя мне не хотелось разочаровывать бабушку отказом от ее подарка. Что касается плоти, я часто задаюсь вопросом, смогу ли я соответствовать земным стандартам моей матери.
Мои родители иммигрировали в Соединенные Штаты в 1966 году, когда мне был 1 год. Я вырос в пригороде Нью-Джерси и большую часть детства провел за чтением книг. На грин-карте, которая идентифицировала меня как законного резидента Соединенных Штатов, были волнистые зеленые линии и фотография молодой версии моей матери, держащей на руках толстого ребенка — меня. Однажды, когда мы возвращались из одного из наших ежегодных семейных каникул, сотрудник американской таможни задержал меня, протестуя против того, что ребенок на фотографии мог быть кем угодно. Для него карта была неадекватным средством проверки. Для меня это был талисман, физическое воплощение двойной верности, которую я чувствовал, и я хранил его в шкатулке с сокровищами.
Мои брат и сестра родились в этой стране, но наши родители подарили всем нам два детства: велосипеды, озера и каноэ в пригородах Нью-Джерси и коровы, свиньи и тракторы в сельской Ирландии. Столь же экзотическими были наши набеги на родной город моего отца Дублин, городской мир книжных магазинов, мостов и двухэтажных автобусов.
Я был частью первого поколения иммигрантов в первом поколении, которые росли с реальной связью с местом, оставленным их родителями. Иммигранты, приехавшие раньше, оборвали свои связи, но мы сохранили свои благодаря удобству самолетов, телефонов и электронной почты. Огромное количество энергии было потрачено на то, чтобы победить попытку Атлантического океана отделить нас от наших соплеменников. Моя мама раскладывала выкройки на ковре и шила одежду на кухонном столе, чтобы накопить денег на эти драгоценные недели с нашими двоюродными братьями. В остальное время года она рассказывала нам истории, которые казались совершенно невероятными в санитарных пригородах Нью-Джерси, — уроки из более суровой реальности, — например, о том, как она случайно отрубила палец своему брату топором, или о том, как она уговорил рабочего с параличом подстричь ее своими грязными ножницами, или время, когда ее отец отправил ее на несколько лет жить к незамужней тете, чтобы уменьшить количество ртов, которые ему приходилось кормить.
Только сейчас мне приходит в голову, что моя мать, должно быть, успокаивала себя, рассказывая эти истории, — успокаивая себя тем, что человек может перейти из этого сельского прошлого в это пригородное настоящее и при этом остаться невредимым. Но не без изменений. Мои мать и отец стали другими людьми, чем они были бы, если бы не уехали. Им потребовались десятилетия, чтобы осознать, что произошло, осознать, что они никогда не смогут вернуться назад, осознать, что они уже дома.
Когда я стал старше, интервалы между поездками в Ирландию стали длиннее. Несколько писательских работ привели меня в Бруклин, штат Нью-Йорк, а затем в Остин, штат Техас. Со временем я стал человеком, для которого работа важнее всего. Конечно, у меня была лихорадка, которая охватывает всех, кто первым вырос на американской земле, — эта жгучая потребность проявить себя. Но я также был зависим от характера самой работы. Работа не означала каторгу — она означала приключения, свободу, сюрпризы. Однажды жарким днем я мчался по забытому шоссе в Западном Техасе по заданию, когда внезапно оказался посреди Пермского бассейна — насосы со всех сторон, насколько я мог видеть.
Чуть позже я провел предвыборную ночь в номере отеля в Остине, куря сигары с социологом Мэтью Даудом, в то время как руководитель избирательной кампании Карл Роув заперся в ванной со своим мобильным телефоном и кричал на Джорджа Буша-младшего. Я любил сидеть в первом ряду в жизни, что является привилегией журналиста, любил одинокую природу письма. Печатные слова всегда были убежищем, местом, где я чувствовал себя как дома. Я отношусь к своему компьютеру примерно так же, как моя мать относится к своему саду; Я порабощен ею, и она освобождает меня.
Неожиданно — довольно поздно, если честно — замужество привело меня в Денвер, штат Колорадо. Теперь я была далеко от Корнаслив, и когда я забеременела, я ничего не знала о рождении. Вместе с дюжиной других пар мы с мужем посещали уроки родовспоможения у жизнерадостной домохозяйки из пригорода с рыжими волосами, у которой было пятеро детей. Мы слышали о ее эпидуральной анестезии, которая не сработала, о ее эпической слезе, о том, как ее грудь заразилась.
Друзья рассказывали мне и другие истории о войне, о родах, которые длились несколько дней и закончились экстренным кесаревым сечением. В своих медицинских записях я читала, что у меня «пограничный таз», и чем больше я становилась, тем больше меня занимал вопрос, как мы вытащим ребенка. Следовательно, я почти не думал о том, что произойдет, когда его вытащат — классический случай планирования вторжения, а не оккупации.
Когда я спросил маму о ее опыте, она рассказала другую историю. Она родила меня в лондонской больнице. Это был ее первый раз, но она уже многое знала о родах, потому что работала акушеркой. Она родила естественным путем, а мой отец избежал этого испытания, наблюдая за Бертом Ланкастером в «Поезде». «Я действительно не чувствовала никакой боли, — сказала она. После мероприятия моя мать написала письмо своей сестре Кэтлин в Ирландию. «Ребенок родился сегодня в 11:40 с небольшой помощью врачей, — писала моя мать. «Я немного устал, но слишком взволнован, чтобы спать.
Ларри зашел ко мне, как только я вернулся в палату. Я видела ребенка всего несколько минут. Она весит 7 фунтов. 9унций, и это здоровый ребенок. Мне хочется реветь так громко, чтобы меня услышали в Корнасливе без телефона».
Я тоже зациклилась на идее естественного управления родами. Я не хотела капельницы, не хотела гепаринового замка, не хотела постоянного наблюдения за ребенком. Я хотел того, что было у моей матери — славного, ничем не ограниченного триумфа. Мой муж, который хотел избежать ужасной телесности сцены рождения, посмотрев целлулоидный Берт Ланкастер в «Поезде», становился все более пугливым. Он был не один. Наш акушер отнеслась к моему плану с вежливым скептицизмом, как будто думала, что при рождении меня шлепнут боком. И когда мы представили план дежурным врачам госпиталя Св. Иосифа в 4 утра, после того, как мы объявили, что у меня начались роды, они проявили усталую терпимость, как будто видели такое желаемое за действительное раньше.
Ранние схватки были не очень болезненными.
«В основном судороги, не сильные», — написал я в дневнике где-то около полуночи. Позже, более неуверенным почерком, я написал: «Боли нет?» Однако после того, как меня начало тошнить, я разбудил Джона и сказал, что пора. Даже врачи, видевшие все это, казалось, были удивлены тем, что к нашему приезду у меня было раскрытие уже на восемь сантиметров. Было слишком поздно для эпидуральной анестезии, которая меня устраивала. Я ненавижу иглы. В родильном зале на стене висело большое распятие, напоминающее мне о распятиях, которые моя бабушка расставила по всему дому. Врач сказал мне, что пора тужиться. Я устал и не нажимал достаточно сильно, пока сержант-инструктор медсестры не рявкнул на меня, чтобы немедленно вытащить ребенка. Вскоре у нас родился сын. Такое легкое рождение казалось счастливой случайностью — я не был уверен, что могу претендовать на то, что унаследовал превосходные гены моей матери, но мне тоже хотелось реветь.
В первые дни после рождения наш сын сосался-сосался, но продолжал издавать странные птичьи звуки.
Джон раскачивался все сильнее и сильнее, пока не стал раскачивать кресло-качалку вперед и назад дикими рывками; еще ребенок плакал. Мы не понимали, что он голодал, потому что у меня не вырабатывалось достаточно молока, пока приходящая медсестра не диагностировала темно-красные следы на его подгузниках как «кирпичная пыль» мочи, признак сильного обезвоживания. Она сказала нам использовать бутылочки, но ребенок не брал бутылочку, поэтому мы кормили его смесью через крошечную трубочку, которую вставляли ему в рот, пока он кормил грудью. Молоко — мне никогда не удавалось справиться с его проблемами. Джон почувствовал, хотя мне и не сказали, что я опустошена из-за того, что не зарабатываю достаточно, чтобы прокормить нашего ребенка. Он вышел прогуляться и вернулся с наручными часами в бархатной коробочке.
Тогда нас окутал хаос: мебель стояла не на своем месте, коробки не распаковывались, и мы никогда не знали, когда прибудут рабочие бригады. Однажды утром рабочий ворвался в спальню, где я кормила нашего сына, в то время как у меня была половина верха пижамы.
«О мой Бог!» — крикнул он и исчез. Параллельный хаос мэрской кампании только начинался, когда у ребенка начался ужасный кашель. Иногда у него бывали длительные судороги, из-за которых его вырыгивало все молоко и смесь, которые мы так старались влить в него. Наш педиатр отправил нас домой, сказав, что это не серьезно, потому что у ребенка не было температуры. Однако ночью кашель усилился, и я отчаянно звонил на горячую линию нашего медицинского плана. Я сказал одной медсестре, что ребенок синеет. — О, — пробормотала она, — звучит нехорошо. Она предложила мне еще раз измерить ему температуру. Наконец, второй врач диагностировал у нашего сына коклюш, потенциально смертельную болезнь, которая возникает тайно, без ярко выраженной лихорадки. Раньше это состояние называли 100-дневным кашлем, и вскоре мы узнали, почему. Мой муж попал из ниоткуда в лидеры политической стаи до того, как ребенок перестал сосать молоко.
Где-то посреди всего этого столпотворения зашел консультант по грудному вскармливанию, чтобы посмотреть, как мы справляемся с нашей сложной процедурой кормления (после того, как патронажная медсестра обнаружила наше затруднительное положение, мы получили право на серию бесплатных посещений).
Она нахмурилась, оценивая ситуацию. «То, что я вижу, — это молодая мать, находящаяся в состоянии стресса», — заключила консультант по грудному вскармливанию. Это наблюдение показалось мне забавным. Это казалось нелепым преуменьшением, но по какой-то причине мне это никогда не приходило в голову. Я никогда не думала о материнстве как о стрессе. Разве это не должно было быть блаженством?
Теперь, когда я оглядываюсь на то время, я вижу молодую мать, которая была настолько отвлечена суматохой вокруг нее, что забыла заметить, что происходит с ее личностью. Незнакомый с акцентом, не знающий местной географии, я твердил себе, что я здесь гость — скоро я вернусь к тому, кем был раньше. Очевидно, что ребенок был постоянным дополнением к нашей жизни, но это не помешало мне снова стать собой. И все же мне так и не удалось вернуться. Не на работу, не на человека, которого я до сих пор помнил как себя. Материнство — это алхимический процесс: оно воздействует на вас постепенно, день за днем, а затем внезапно все ваши существенные свойства изменяются.
Америка воздействовала на моих родителей таким же неумолимым образом. Никто в JFK International не объяснил им, когда они приехали, что им придется постепенно отказываться от своих надежд на возвращение к более раннему воплощению самих себя — медленно отказываться от своей ирландской идентичности — и для них не было очевидно, что это потребуется. . Однако в Америке мало кто знал о годах, проведенных в Ирландии; в Ирландии никто не мог понять их американскую жизнь. У них было прошлое, которое не соответствовало их настоящему.
До рождения ребенка, когда я пыталась придумать, как совместить работу с ребенком, я чувствовала только глубокое замешательство. Я не могла представить себе жизнь без свободы прыгать в самолете, чтобы узнать историю, но я также не могла представить, что отдаю младенца в детский сад. Когда я была беременна, некоторые женщины, дружившие с моим мужем, пригласили меня на обед и сказали, сколько «помощи», по их мнению, мне нужно. Я была слишком плохо знакома с уровнем дохода моего мужа, чтобы привыкнуть к небрежному использованию эвфемизмов вроде «помощь», без которых моя собственная мать и ее мать до нее обходились совершенно.
Я упоминал, что у моей бабушки было 10 детей? Один умер в детстве, а остальных девять вырастила сама. Я решил не принимать никаких решений; у нас будет ребенок, а потом мы разберемся.
Когда стало ясно, что интерес моего мужа к политике был не просто кризисом среднего возраста, я решила взять перерыв в писательстве. Я распаковывал наши коробки для переезда, пока ребенок прыгал в своем надувном кресле, и работал над программными документами для кампании, пока он спал. Все это казалось очень временным. Я предположил, не задумываясь об этом слишком много, что я стану таким же полностью ориентированным на работу человеком, каким я был всегда, как только кампания закончится, что моя карьера тоже возобновится полным ходом. Но Джон победил, и наш сын привык проводить со мной время. И я привыкла проводить время с нашим сыном. Я по-прежнему отчаянно скучал по писательству, но когда кампания закончилась, я понял, что не могу вернуться к работе на полную ставку.
Мой муж составил удобное для семьи расписание, позволяющее ему приходить домой и укладывать спать нашего сына четыре ночи в неделю.
Джон полагался на найденные колыбельные, песни для взрослых, поставленные для новой цели. Моей любимой песней, которую я слушал, когда он пел через радионяню, была старая песенка Бонни Райт о границе:
Твои сладкие и сияющие глаза
Как звезды над Ларедо,
Как мясо и картошка,
Мне….
Он также нашел нам няню на неполный рабочий день. Она брала нашего сына по утрам, что позволяло мне работать несколько часов, а после обеда я проводила с ним.
Вот так я случайно стала по совместительству всем: по совместительству домохозяйкой, по совместительству профессиональным журналистом, а по совместительству супругой-политиком. Это все равно, что пытаться сохранить резиденцию сразу в трех странах. Однажды вечером, когда я был в гостях у родителей в Нью-Йорке, я был дома один с сыном, когда зазвонил мой мобильный телефон. Я только что сел за компьютер, чтобы проверить электронную почту. Пока я отвечала на звонок, мой сын заметил, где я сижу, и закричал: «Мама! Не работай!»
— Это Айра Гласс, — одновременно сказал кто-то еще.
— Я застал тебя в неподходящее время?
Недавно я представил рассказ Гласса по радио «Эта американская жизнь», и теперь он звонил, чтобы поговорить о проекте. У него на линии был еще один продюсер, и им нужно было обсудить кассеты, которые я им отправил. «О нет, сейчас самое время поговорить», — сказал я Глассу. Мой сын, которому сейчас было 2 года, снова заорал, что мне нельзя работать, а затем исчез вниз по лестнице.
— Если сейчас неподходящее время, мы могли бы поговорить позже, — предложил Гласс.
«О нет, сейчас неплохое время», — настаивал я. Я слишком сильно хотел снова стать штатным журналистом, чтобы положить трубку.
Я нашла своего 2-летнего сына в ванной комнате моих родителей, где он выливал на пол контейнеры с косметикой. Гласс сказал, что не был уверен, что радиорепортаж сработает, учитывая материал, который он уже слышал. Мой сын втирал лосьон для рук в мои волосы, пока я приводил доводы в пользу повторного опроса испытуемых, у которых уже однажды брал интервью.
К тому времени, когда продюсеры согласились, липкая масса в моих волосах затвердела и превратилась в твердую корку.
В последнее время я не знаю, как себя называть. Я не домохозяйка и не работающая мама. Лучшее, что я могу придумать, — это идентичность через дефис, часть одного и часть другого — вроде бы сидящей дома, но все еще работающей мамы. Большинство мам, с которыми я общаюсь, тоже эмигранты из страны работы. Они работают в разных областях (архитектор, профессор колледжа, адвокат, продавец продуктов питания, психолог, еще один писатель), с разным уровнем доходов, но все они составили вместе график, который делит свое время между офисом и игрой. свидание. Мы ошеломлены публичными дебатами между работающими мамами и мамами-домохозяйками; мы видим обе стороны. Мы женщины посередине, те, кто нашел третий путь.
У всех нас дети появились намного позже, чем у наших матерей, и это не случайно. Чтобы стать эмигрантом из страны работы, вы должны проработать какое-то время.
Я был журналистом 16 лет до рождения сына; моя мать, с другой стороны, проработала всего три года, когда я у нее родился. «Я могла бы полностью оказаться в твоем мире», — сказала мама. «Я мог полностью войти в притворство. Но мне тогда было за 20». Мне еще не удавалось так полностью отдаться материнству. На практике это означает, что моя ранее связная личность теперь раскололась на отдельные части. До рождения сына у меня была только одна личность, что упрощало жизнь. У меня был один комплект одежды, один набор друзей и один образ жизни. Теперь у меня есть игровая одежда, рабочая одежда и гардероб для политической жены, и я трачу слишком много времени на переодевание.
Однажды мой муж сказал мне, что он считает, что я могу заниматься политической кампанией и материнством одновременно, потому что я дочь иммигрантов. Думаю, он имел в виду, что я хорошо справляюсь с дислокацией. И вера моих родителей в то, что Атлантика больше не является значительным препятствием, должно быть, сыграла свою роль в моем убеждении, что я могу обитать в нескольких мирах одновременно.
Тем не менее, мне потребовалось три года, чтобы увидеть благословение материнства и разрушение, которым оно является. Теперь, когда я помирился со своей гибридизацией, я иначе вспоминаю ту поездку в Ирландию. Я неправильно истолковала конфликт: думала, что спорю с мужем, а на самом деле была не в ладах с собой по вопросу, сколько я хочу дать сыну. Америка сказала мне, что я тоже могу поставить карьеру на первое место, но Ирландия дала мне мать, которая поставила своих детей превыше всего. В конце концов, я обнаружил, что я больше ирландец, чем ожидал, даже если я не такой ирландец, как моя мать. Я привязан к прошлому, я не могу расстаться с ее наследием, не могу отказаться от своей связи с этим фермерским домом. В противном случае я боюсь, что подведу своего сына, которому понадобится его скромное наследие. Мой мальчик — моя кровь, мое сердце — вырастет богатым мальчиком, сыном мэра. Кто предложит ему теплое молоко в треснутой кофейной кружке, прямо от коровы?
Хелен Торп — журналист, мать и жена мэра Джона Хикенлупера.
«Родина» Рамоны С. Диас: документирование благодати, доброты и организованного хаоса в самом оживленном родильном отделении в мире
самый загруженный родильный дом планеты, в одной из беднейших и самых густонаселенных стран мира. Больница доктора Хосе Фабелла в Маниле, Филиппины, принимает в среднем 60 родов в день. Используя наблюдательный подход, «Родина-» погружает своих зрителей — временами неловко — в непрерывный поток деятельности больницы. На фоне борьбы страны с широко распространенной бедностью и культурного сдвига в ее отношениях с католической церковью Диас рисует интимную картину национальной репродуктивной политики и культуры. Что выделяется, так это отношения, которые органично возникают перед объективом; хотя эти отношения могут быть краткими, взаимодействие и откровенные разговоры, которые они раскрывают между женщинами, а также персоналом в Fabella, — это то, что в конечном итоге определяет культуру этого уникального места.
Прирожденный рассказчик, Диаз разговаривал с Documentary по телефону ранее на этой неделе.
Что вдохновило вас на документирование родильного отделения Мемориальной больницы доктора Хосе Фабеллы?
Рамона С. Диас: Я была на Филиппинах, проводила исследование для другого фильма о репродуктивной справедливости и репродуктивных правах; Я изучал законопроект о репродуктивном здоровье перед Конгрессом. Католическая церковь сильна и могущественна, и я чувствовал, что страна поворачивает за угол. Я хотел снять фильм о социальной и культурной драме, связанной с законопроектом, который открыл доступ к противозачаточным средствам для всех на Филиппинах, а также к половому воспитанию, а также дородовому и материнскому здоровью. Казалось бы, простой законопроект, но спорный на Филиппинах.
Кто-то посоветовал мне навестить Фабеллу, называемую «детской фабрикой» в Маниле. Я пошел, думая, что это будет частью исследования, но когда я туда попал, это явно был фильм. Для меня было очень, очень очевидно, что именно здесь была моя история.
Я буду заниматься всеми вещами, которые меня интересовали, такими как репродуктивное здоровье, репродуктивная справедливость и права женщин.
В какой момент вы решили использовать иммерсивный подход к документированию этого места? Так много всего нужно исследовать с точки зрения более широкого социального и экономического контекста, связанного с репродуктивными правами на Филиппинах, почему кино верите?
Это решение пришло очень рано, когда мы снимали. Я думаю, вы должны принять сознательное решение, потому что ваша стрельба меняется; это должно быть целенаправленно. Когда я впервые побывал в больнице, заглянул в это место, я подумал: «Какого черта здесь происходит? Это организованный хаос!» И тогда вы понимаете, что у безумия есть метод. Начинаешь прислушиваться к разговорам — сообщества женщин, которые образовались на этих кроватях, были очаровательны. Это действительно то, что привлекло меня в больницу. Я хотел подарить зрителям тот же опыт, просто попасть в это место.
Вы знакомитесь с людьми. Я думал, что это самый эффективный способ рассказать историю.
Помню, я сказал Нади Халлгрен, моему оператору: «Это полная киноправда, и мы не даем интервью». И она сказала: «Хорошо, это здорово». Но потом, в первый и второй день, она спросила: «Нужно ли нам взять интервью у списка?» и я сказал: «Надя, это полное погружение и наблюдение, и мы ни у кого не берем интервью». Она сняла много фильмов-наблюдателей, где заканчиваются интервью с людьми, но я подумал: нет, мы не собираемся этого делать. Мы собираемся полностью наблюдать за этим. Я ни у кого не брал интервью.
Хронология событий, показанных в документальном фильме, кажется очень сдержанной. Как долго вы и ваша команда находились в палате?
Мы снимали шесть или семь недель по 12-16 часов в день. Мы наблюдали только за тремя или четырьмя женщинами во время их шестинедельного пребывания, и я целенаправленно выбрала для наблюдения за женщинами, которые родили преждевременно и занимались уходом за матерями по методу кенгуру.
Если вы родите здорового ребенка, то через 24 часа вы придете и уйдете.
Министр здравоохранения предоставил мне доступ [в больницу]. Мне пришлось подняться — очень высоко — чтобы получить доступ к карт-бланшу. Но я знал, что реальный доступ всегда происходит на земле. Люди, которые дают вам доступ, — это персонал, медсестры и опекуны, потому что, даже если у вас есть своего рода бюрократический доступ, ничего не произойдет, если люди на местах не будут на одной волне.
Я был в больнице за месяц до приезда Нади, потому что хотел узнать, что там внутри. К тому времени, как мы начали снимать, я знал, [если я увижу] родильную медсестру, несущую ребенка на определенном этаже, которая искала мать, это будет первый раз, когда мать увидит своего ребенка. Я хотел, чтобы сотрудники полностью поняли, что я пытаюсь сделать, и были на моей стороне. И они были! Они начали понимать и знать, что я искал, поэтому стали моими встроенными продюсерами. Они указывали мне на определенных женщин.
Фильм в основном фокусируется на горстке женщин, чьи обстоятельства были уникальны, но в то же время дополняли друг друга. Были ли какие-то истории, которые вы хотели рассказать, но которые не вписывались в общую структуру фильма?
Было много историй. Но, в конце концов, вы не думаете о тех, кто не вписался. Это загадка. Всегда будут фрагменты, которые вам нравятся, но которые никогда не впишутся в общую структуру фильма, поэтому в какой-то момент вам придется забыть об этих вещах.
Переплетение окружающих звуков освещает характер подопечного. Есть шум, который усиливает постоянное чувство безотлагательности и подчеркивает неустанную работу и труд, необходимые для поддержки Фабеллы. Продолжаем возвращаться к женщине с мегафоном, раздавая приказ и указания. Является ли она олицетворением бюрократии?
Да, и я думаю, что она тоже олицетворяет жесткую любовь. Это с одной стороны бюрократия, но и такая жесткая любовь, которую персонал проявляет к пациентам.
Мне нравится, что она ходила в места, которые вы не обязательно услышите в других больницах. Перед посещением часов каждое утро она продолжала и продолжала в течение часа или больше — она наполовину проповедник, наполовину комик. Она такая забавная, и она также многое рассказывает о культуре — о том, что ей дорого. Все нормы в том выступлении.
При всей безличности, порядке и процедурной строгости, необходимых для функционирования отделения, запечатленные вами отношения демонстрируют чувство товарищества и нежности. Я заметил, что акцент делается на сообществе и коммунализме — общем опыте, общих кроватях, общей мудрости — даже совместном молоке.
Вот что привлекло меня в Фабеллу, когда я впервые посетил ее, — эти сообщества женщин, которые формируются мгновенно. Это мгновенная связь, потому что они делят очень личное пространство. Им приходится быстро договариваться о пространстве с разными женщинами. Некоторые из них уходят, другие возвращаются, а некоторые женщины остаются, но у них очень напряженные отношения.
И это мимолетные отношения, потому что вы знаете, что они никогда больше не увидят друг друга за пределами больницы или когда-либо в своей жизни, если только они оба не вернутся в Фабеллу в одну и ту же постель в следующем году. Это очень маловероятно.
Я не ожидал такой доброты и грации, это просто невероятно. Кроме того, для меня было очень важно не определять [женщин] по их бедности или бесправию. Они люди. Они сексуальные. Они забавны. Они очень похабны. Они люди. Очень важно, чтобы зрители это видели.
Я заметил подлинное чувство свободы действий.
Да, я хотел, чтобы они рассказали свою историю на своих условиях, без какой-либо сентиментальности — чтобы они были настоящими, многослойными, нюансированными и немного сумбурными. Как жизнь, верно? Они грязные.
Между матерью и дочерью произошел слезный разговор. Даже со всеми родами и кормлением, которые происходят в родильном отделении в таких масштабах, я думаю, что именно эта сцена дала мне такое глубокое ощущение воспроизведения в фильме.
Айра меня очень тронула. Она была так молода, а ее мать каждый день приезжала издалека почти без денег на транспорт. Отношения матери и дочери были такими трогательными.
Я действительно люблю эти отношения — ожидание парня, который так и не пришел. И это похоже на разговор, который у тебя был бы с мамой, верно? Айра полна надежд и говорит: «О да, он может прийти завтра», а ее мать говорит: «Он всегда говорит, что придет, но никогда не приходит». А затем [Айра] пытается его защитить: «Ну, он никогда не обещал, он просто сказал, что попытается». Для меня это отношения матери и дочери, которые люди могут распознать вне той конкретной ситуации, в которой они оказались.
Расскажите о своем решении закончить фильм празднованием 100-миллионного рождения ребенка?
Мы снимали это в самый последний день. Мы не знали, что это происходит. Я узнал об этом только потому, что пошел к представителю прессы, чтобы поблагодарить его за то, что он пригласил нас и за поддержку проекта.
Я помню, как он сказал: «О, ты завтра утром уезжаешь? Ну, это хорошо, ты не будешь бороться с прессой вечером». Я спросил: «Зачем нам бороться с прессой — что они здесь делают?» Он рассказал мне о рождении 100-миллионного ребенка в Фабелле, и я сказал: «Это безумие! Итак, мы решили снять фильм. Надя уезжала в Нью-Йорк на следующий день, рано утром, а ребенок должен был появиться на свет в полночь. Вы там, поэтому вы должны снимать, что мы и сделали. Я не знал, буду я его использовать или нет, но я чувствовал, что мы должны его снимать — что это будет последнее, что мы будем снимать.
А потом, когда мы монтировали [пленку], я почувствовал, как [на кадрах] что-то вроде лопнувшего пузыря. Я хотел погрузить зрителей в это место — в больницу — и потом выбить из-под них коврик. Эта [сцена] раскрывает реальность — то, что происходит в правительстве — чтобы показать, что существует несоответствие между тем, что правительство видит в этом 100-миллионном ребенке, и надеждой, которую он принесет, и реальной реальностью на местах, наблюдаемой на протяжении 93 лет.