Август 2015 года. Альмерия. Юг Испании
Сегодня в пляжном баре уронила на бетонный пол свой ноутбук. Он выскользнул у меня из черного каучукового чехла (в форме кармана) и грохнулся экраном вниз.
Это я к чему говорю: если он разбит, то вместе с ним и я. У меня экранная заставка — лиловое звездное небо: тут тебе и созвездия, и Млечный Путь (в классической латыни Via Lactea). Много лет назад мама сказала мне, что «Млечный Путь» по-гречески пишется γαλαξίας κύκλος и что Аристотель наблюдал этот молочный круг в Халкидиках, откуда тридцать четыре мили до нынешнего города Салоники, где родился мой отец. Древнейшей звезде тринадцать миллиардов лет, но на моей заставке всем звездам два года, и сделаны они в Китае. Теперь Вселенная треснула.
И я тут бессильна. Наверное, в соседнем захолустном городишке есть интернет-кафе и его владелец иногда принимает компьютеры в мелкий ремонт, но сейчас придется заказывать новый экран, который придет через месяц, не раньше. Буду ли я здесь через месяц? Не знаю. Это зависит от моей недужной матери, которая сейчас спит под противомоскитной сеткой в соседней комнате. Проснется и закричит: «София, воды»; я принесу ей воды — и, как всегда, не той. Я уже не уверена, что такое «вода», но принесу на свой выбор: из холодильника, не из холодильника, из чайника — вскипяченную и остывшую. Глядя на звездные поля своей заставки, я то и дело причудливым способом улетаю за пределы времени.
На часах всего одиннадцать вечера; я могла бы дрейфовать по морю на спине, глядя в настоящее ночное небо, на реальный Млечный Путь, да только дергаюсь из-за медуз. Вчера после обеда меня одна такая ужалила повыше локтя, наградив жутким лиловым рубцом, как от удара плетью. Пришлось нестись по раскаленному песку в дальний конец пляжа к сараюшке-медпункту, чтобы получить какое-нибудь снадобье у студента (с окладистой бородой), который целыми днями несет свою вахту для оказания помощи ужаленным купальщикам. Он меня просветил: по-испански «медуза» так и будет medusa. Раньше я думала, что Медуза — это древнегреческая богиня, которая была проклята и стала неумолимым чудовищем: всякий, кто встречался с ней взглядом, превращался в камень. Почему, интересно, в ее честь назвали студенистое животное? И бородач ответил: да, все так, но, по его мнению, щупальца студенистого животного напоминают волосы Медузы, которые всегда изображаются в виде спутанного клубка извивающихся змей.
Перед входом в медпункт я успела заметить желтый предупредительный флаг с картинкой мультяшной Медузы. Клыки и безумные глаза.
— Когда поднят флаг с таким значком, в воду лучше не заходить. Разве что на свой страх и риск.
Студент приложил к ранке вату, пропитанную подогретой морской водой, а затем попросил меня внести свои данные в бланк, больше похожий на петицию. Это был список отдыхающих, которые в тот день пострадали от медуз. На бланке требовалось указать имя, возраст, род занятий и страну происхождения. Непосильная задача, если предплечье у тебя покрылось волдырями и горит. Парень объяснил, что ему приходится у каждого брать подпись для того, чтобы медпункт не закрыли, — времена в Испании тяжелые. Не будь у туристов спроса на его услуги, он бы остался без работы, поэтому медузам он явно рад. Они дают и кусок хлеба, и бензин для мопеда. Вглядевшись в бланк, я увидела, что возраст ужаленных колеблется от семи лет до семидесяти четырех; в основном это приезжие из разных концов Испании, но среди них затесалось несколько туристов из Великобритании и один из Триеста. Всегда хотела побывать в Триесте, потому что название звучит почти как tristesse, забавное словечко, хоть и означает по-французски «печаль». По-испански это будет tristeza, что на слух тяжелее, чем французская печаль, — скорее скрип, нежели шелест. Во время купания ни одной медузы я не заметила, но студент объяснил, что щупальца у них очень длинные, а потому жалить они могут с расстояния. Его указательный палец был липким от мази, которую он сейчас втирал мне в руку. Вроде бы в медузах он разбирался. Они прозрачные, потому что на девяносто пять процентов состоят из воды и за счет этого легко маскируются. Основная причина, почему они так расплодились во всех океанах, это неконтролируемый вылов рыбы. Главное — не расчесывать и не сдирать волдырь. На руке могли остаться клетки медузы, и расчесывание приведет к тому, что они выпустят еще больше яда, но специальная мазь обезвредит жалящие клетки. Пока он говорил, я смотрела на мягкие розовые губы, которые шевелились в его бороде, как медуза. Передав мне огрызок карандаша, студент попросил все же заполнить бланк.
Имя: София Папастергиадис.
Возраст: 25 лет.
Страна происхождения: Великобритания.
Род занятий: …
Медузам нет дела до моего рода занятий, так какая разница? Это болезненная тема, хуже, чем укус медузы, и более серьезная проблема, чем моя фамилия, которую никто не может ни выговорить, ни написать. Я объяснила, что у меня диплом антрополога, но пока что работаю в Восточном Лондоне, в кофейне «Кофе-хаус»; там у нас отреставрированные церковные скамьи, бесплатный вай-фай. Зерна обжариваем сами, варим три вида фирменного эспрессо… что писать в графе «род занятий» — непонятно.
Студент подергал себя за бороду.
— Как я понимаю, антропологи изучают первобытных людей?
— Да, только единственный первобытный человек, которого мне довелось изучать, — это я сама.
Я вдруг поймала себя на том, что невыносимо скучаю по тихим росистым британским паркам.
Мне захотелось растянуться на зеленой травке, где никаких медуз нет и в помине. В Альмерии зеленую траву можно увидеть разве что на поле для гольфа. В этих краях когда-то даже снимали спагетти-вестерны: пыльные, засушливые, выжженные солнцем холмы до боли напоминают Дикий Запад; в одном из таких фильмов играл сам Клинт Иствуд. У настоящих ковбоев, должно быть, постоянно трескалась губы; у меня, например, от зноя губы жутко пересохли — каждый день мажу их бальзамом. Может, ковбои обходились животным жиром? А вглядывались ли они в бескрайнее небо, тоскуя по ласкам и поцелуям? Отвлекались ли от невзгод, блуждая в таинственных лабиринтах космоса, как порой отвлекаюсь я, созерцая далекие галактики на заставке разбитого экрана.
Студент, похоже, разбирался в антропологии не хуже, чем в медузах. Пока я в Испании, он хочет предложить мне «уникальную тему для исследования».
— Ты заметила белые пластиковые конструкции, покрывшие всю Альмерию?
Еще бы, как не заметить этот призрачный кошмар? Он повсюду, куда ни глянь: заполонил все равнины и долины.
— Это теплицы, — говорит студент. — В пустыне температура внутри таких теплиц достигает сорока пяти градусов. Работают там в основном иммигранты-нелегалы — собирают помидоры и перцы для отправки в супермаркеты, но это практически рабство.
Так я и думала. Если скрыто от глаз, значит, есть там что-то неприглядное. Раз прячут — стало быть, не зря. В детстве я часто закрывала лицо ладошками, чтобы никто меня не нашел. А потом вдруг поняла, что из-за этого, наоборот, люди начинают внимательней ко мне приглядываться — хотят выяснить, что же я такое прячу.
Парень взглянул сперва на мою фамилию, а затем — на большой палец своей левой руки, который он зачем-то начал сгибать и разгибать, словно проверяя сустав.
— Ты ведь гречанка, да?
Его внимание настолько рассеяно, что я теряюсь. За все это время он ни разу не взглянул мне в глаза. Поэтому заученно повторяю: у меня отец — грек, а мать — англичанка, и родилась я в Великобритании.
— Греция меньше Испании, но не способна платить по счетам. Мечта умерла.
Я спросила, что он имеет в виду — экономику? Да, говорит, сейчас он учится в магистратуре на философском факультете Гренадского университета, но считает, что ему повезло устроиться на лето в пляжный медпункт. Если к моменту окончания им университета в нашем «Кофе-хаусе» будут вакансии, он отправится в Лондон. А к чему относилось «мечта умерла», он и сам не знает, у него лично другое кредо. Наверное, где-то вычитал — и фраза прилипла. На самом деле он не считает, что мечта умерла. Прежде всего, чья мечта? Единственная знаменитая мечта, которая ему вспоминается, — из речи Мартина Лютера Кинга «У меня есть мечта», но обычно, когда говорится «мечта умерла», подразумевается, что нечто зародилось, а теперь оборвалось. Только мечтателю решать, умерла его мечта или нет, и больше никому.
А потом студент неожиданно выдал целую фразу по-гречески и выразил показное удивление, когда я сказала, что не понимаю.
Постоянный источник неловкости: ношу фамилию Папастергиадис, а на родном яз ...
knigogid.ru
Дебютом Деборы Леви стала книга «Beautiful Mutants», после которой последовал долгий перерыв, прежде чем вышел ее второй роман «Swallowing Geography», а затем «Billy and Girl». Особенность творчества писательницы в том, что она позволяет своим читателям составить собственное мнение о прочитанном — не предоставляя никаких пояснений даже своим редакторам. «Горячее молоко» — роман-мираж, поэтичный и переливчатый. Молодая героиня София, сменившая профессию антрополога на работу официантки, приезжает с больной матерью Розой в испанский городок. Между хрупкой и не уверенной в собственном будущем Софией и властной Розой намечается конфликт: Роза относится к дочери как к служанке и недовольна ее пассивностью и холодностью. Личная драма дочери постепенно перерастает в нечто большее: Испания превращается в мифический берег, с медузами, таинственными целителями, странными предзнаменованиями.
Стук
Вечером я слышу стук в окна нашего пляжного домика. Дважды проверяю — никого. То ли это чайки, то ли ветер бросается пляжным песком. Смотрю в зеркало и себя не узнаю.
Загорелая, с отросшими непослушными волосами и сверкающими белизной зубами на фоне смуглой кожи; глаза будто увеличились, засияли — чтобы плакалось легче, когда мама на меня кричит, кричит что-то вроде «Ты даже обувь не способна туго зашнуровать». И каждый раз я бегу к ней, опускаюсь на колени, спешно наклоняюсь и опять затягиваю шнурки, а они тут же развязываются — и так до того момента, пока я, сев, наконец, на пол, не кладу ее ступни себе на колени, чтобы развязать все старые узлы и завязать новые.
Процесс долгий: ослабить, распутать, начать сначала.
Я спросила, зачем ей вообще надевать обувь. Тем более на шнуровке. Уже стемнело, да и вечерних развлечений она не планировала.
— В зашнурованной обуви лучше думается, — заявила мама.
Не отрывая взгляда от побеленной стены, она полулежала, пока я возилась со шнурками. Разреши она повернуть кресло, могла бы сейчас любоваться звездным небом. Одно малейшее движение — и совсем другой вид, но это ее не интересует. Звезды будто причиняют ей обиду. Все до единой — ее оскорбляют. Мать говорит мне, что у нее перед мысленным взором и так есть вид. Это Йоркширское нагорье. Она идет по тропе, под ногами пружинят сочные травы, ей на голову мягко падает морось — легчайший дождик, а в рюкзаке лежит булочка с сыром. Вот бы мне тоже пройтись вместе с матерью по Йоркширскому нагорью; я бы с радостью намазывала маслом булочки и ориентировалась по карте. Когда я открываюсь маме, она отвечает полуулыбкой, как будто уже отреклась от своих ног в пользу кого-то другого. Я всю ночь нервничаю. Мне до сих пор чудится стук в окна. Вероятно, это мыши — возятся в стене.
— Вечно ты где-то далеко, София.
Не исключено, что это мой отец. Вернулся к нам, чтобы позаботиться о маме и дать мне отдохнуть. Не исключено, что это североафриканская беженка, вплавь добравшаяся до здешних берегов. Дам ей приют на одну ночь. Надо бы. Думаю, я могла бы это организовать.
— София, в холодильнике есть вода?
Вспоминаю таблички на дверях общественных туалетов. Они сообщают нам, кто мы такие.
Gentlemen — Ladies Hommes — Femmes Herren — Damen Signori — Signore Caballeros — Señoras
Неужели каждый из нас тайно присутствует в соседней табличке?
— Принеси мне воды, София.
Мне вспоминается, как Ингрид протягивала мобильный к волнам. Я на пляже, Мэтти. Слышишь море? Во время разговора со своим другом она положила ступню на внутреннюю поверхность моей правой ляжки, повыше колена.
Ее мужские туфли, брошенные на водоросли, покачивало приливом, как две маленькие плоскодонки. От темных, свободно плавающих водорослей исходил соленый минеральный запах, манящий, густой.
Я на пляже, Мэтти. Слышишь море?
Море, кишащее медузами.
Море, намочившее синие вельветовые шорты.
Я продолжаю развязывать старые узлы на мами ных шнурках и завязывать новые. Нет, кто-то определенно стучится в оконное стекло. Причем теперь это не легкая дробь, а решительные удары. Сняв с колен мамины ступни, иду к дверям.
— Ты кого-то ждешь, София?
Нет. Да. Возможно. Не исключено, что я кого-то жду.
На ногах у Ингрид Бауэр серебристые римские сандалии с высокой шнуровкой; Ингрид раздражена.
— Зоффи, я стучу не знаю сколько!
— Я тебя не видела.
— Но я не отходила ни на шаг.
Она рассказывает, что обсудила мое положение с Мэтью.
— Какое положение?
— Отсутствие личного транспорта. Тут пустыня, Зоффи! Он вызвался завтра пригнать твою машину от клиники Гомеса.
— Машина была бы очень кстати.
— Покажи укусы.
Я закатала рукав и предъявила ей лиловые руб цы. Они начинали покрываться волдырями.
Ингрид обвела укусы пальцем.
— От тебя пахнет океаном, — шепнула она. — Как от морской звезды. — Палец проник ко мне подмышку. — На тебя охотились эти мелкие чудовища. — Она попросила номер моего мобильного, и я записала его у нее на ладони.
— В другой раз открывай, Зоффи, когда я постучусь.
Я сказала, что вообще не запираю дверь.
Наш пляжный домик темноват. Даже в летний зной толстые стены хранят в нем прохладу. Мы зачастую включаем свет не только вечером, но и днем. Вскоре после ухода Ингрид у нас вдруг вырубилось электричество. Пришлось мне залезть на стул, чтобы открыть щиток на стене возле ванной комнаты и щелкнуть предохранителем. Вспыхнул свет, я слезла со стула и пошла заваривать чай для Розы. Перед отъездом в Испанию она положила в чемодан пять упаковок йоркширского чая в пакетиках. В конце нашей улицы в Хакни есть магазинчик, где всегда продается такой сорт; она дошла до него своими ногами ради этой мелкооптовой закупки. Потом сама пришла домой. Вот загадка маминой хромоты. Иногда ее ноги выходят в свет как фантомные действующие конечности.
— Принеси ложку, София.
Я принесла.
Так жить невозможно. Всю дорогу на побегушках.
Время разбито, оно трескается, как мои губы. Записывая идеи для полевых исследований, я уже перестала понимать, в каком времени излагаю: в настоящем, в прошедшем или в обоих разом.
И собаку Пабло я так и не освободила.
Annotation
Молодая героиня София, сменившая профессию антрополога на работу официантки, приезжает с больной матерью Розой в испанский городок. Между хрупкой и не уверенной в собственном будущем Софией и властной Розой намечается конфликт: Роза относится к дочери как к служанке и недовольна ее пассивностью и холодностью. Личная драма дочери постепенно перерастает в нечто большее: Испания превращается в мифический берег, с медузами, таинственными целителями, странными предзнаменованиями. «Горячее молоко» — роман-мираж, поэтичный и переливчатый.
Дебора Леви
Август 2015 года. Альмерия. Юг Испании
Доктор Гомес
Леди и джентльмены
Стук
Море идет к Розе
История болезни
Охота и собирательство
Дерзость
Аскеза и роскошество
Побрякушка
Грубые забавы
Живые цитаты
Художница
Воительница Ингрид
Хромота
Без декларации
Сюжет
Другое
Рассечение
История
Лекарственные средства
Крупное морское животное
Отсечение
Рай
Восстановление
Испытание Гомеса
Исчезающий диван
Выход на прогулку
Матереубийство
Купол
Диагноз
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
Дебора Леви
ГОРЯЧЕЕ МОЛОКО
Deborah Levy.
Фото автора © Sheila Burnett.
Сильный роман о внутренней жизни, которую Леви воссоздает с яркостью, напоминающей о книгах Вирджинии Вулф. Завораживающе.
The Guardian
Леви сплела сеть из опасной красоты и поэтической хандры. Книга призывает обольстительную, необъяснимую силу, как колода карт Таро; на каждой странице — яркие, таинственные знаки, которые читателю предстоит расшифровать.
The New York Times Book Review
Леви оживила старую тему борьбы матерей и дочерей.
Financial Times
В своей провокационной книге Леви соединяет ум и симпатию и добивается на удивление свежих результатов.
Kirkus Reviews
Буйный стиль и вживание в местность. Нельзя пропустить!
New Statesman
Август 2015 года. Альмерия. Юг Испании
Сегодня в пляжном баре уронила на бетонный пол свой ноутбук. Он выскользнул у меня из черного каучукового чехла (в форме кармана) и грохнулся экраном вниз.
Это я к чему говорю: если он разбит, то вместе с ним и я. У меня экранная заставка — лиловое звездное небо: тут тебе и созвездия, и Млечный Путь (в классической латыни Via Lactea). Много лет назад мама сказала мне, что «Млечный Путь» по-гречески пишется γαλαξίας κύκλος и что Аристотель наблюдал этот молочный круг в Халкидиках, откуда тридцать четыре мили до нынешнего города Салоники, где родился мой отец. Древнейшей звезде тринадцать миллиардов лет, но на моей заставке всем звездам два года, и сделаны они в Китае. Теперь Вселенная треснула.
И я тут бессильна. Наверное, в соседнем захолустном городишке есть интернет-кафе и его владелец иногда принимает компьютеры в мелкий ремонт, но сейчас придется заказывать новый экран, который придет через месяц, не раньше. Буду ли я здесь через месяц? Не знаю. Это зависит от моей недужной матери, которая сейчас спит под противомоскитной сеткой в соседней комнате. Проснется и закричит: «София, воды»; я принесу ей воды — и, как всегда, не той. Я уже не уверена, что такое «вода», но принесу на свой выбор: из холодильника, не из холодильника, из чайника — вскипяченную и остывшую. Глядя на звездные поля своей заставки, я то и дело причудливым способом улетаю за пределы времени.
На часах всего одиннадцать вечера; я могла бы дрейфовать по морю на спине, глядя в настоящее ночное небо, на реальный Млечный Путь, да только дергаюсь из-за медуз. Вчера после обеда меня одна такая ужалила повыше локтя, наградив жутким лиловым рубцом, как от удара плетью. Пришлось нестись по раскаленному песку в дальний конец пляжа к сараюшке-медпункту, чтобы получить какое-нибудь снадобье у студента (с окладистой бородой), который целыми днями несет свою вахту для оказания помощи ужаленным купальщикам. Он меня просветил: по-испански «медуза» так и будет medusa. Раньше я думала, что Медуза — это древнегреческая богиня, которая была проклята и стала неумолимым чудовищем: всякий, кто встречался с ней взглядом, превращался в камень. Почему, интересно, в ее честь назвали студенистое животное? И бородач ответил: да, все так, но, по его мнению, щупальца студенистого животного напоминают волосы Медузы, которые всегда изображаются в виде спутанного клубка извивающихся змей.
Перед входом в медпункт я успела заметить желтый предупредительный флаг с картинкой мультяшной Медузы. Клыки и безумные глаза.
— Когда поднят флаг с таким значком, в воду лучше не заходить. Разве что на свой страх и риск.
Студент приложил к ранке вату, пропитанную подогретой морской водой, а затем попросил меня внести свои данные в бланк, больше похожий на петицию. Это был список отдыхающих, которые в тот день пострадали от медуз. На бланке требовалось указать имя, возраст, род занятий и страну происхождения. Непосильная задача, если предплечье у тебя покрылось волдырями и горит. Парень объяснил, что ему приходится у каждого брать подпись для того, чтобы медпункт не закрыли, — времена в Испании тяжелые. Не будь у туристов спроса на его услуги, он бы остался без работы, поэтому медузам он явно рад. Они дают и кусок хлеба, и бензин для мопеда. Вглядевшись в бланк, я увидела, что возраст ужаленных колеблется от семи лет до семидесяти четырех; в основном это приезжие из разных концов Испании, но среди них затесалось несколько туристов из Великобритании и один из Триеста. Всегда хотела побывать в Триесте, потому что название звучит почти как tristesse, забавное словечко, хоть и означает по-французски «печаль». По-испански это будет tristeza, что на слух тяжелее, чем французская печаль, — скорее скрип, нежели шелест. Во время купания ни одной медузы я не заметила, но студент объяснил, что щупальца у них очень длинные, а потому жалить они могут с расстояния. Его указательный палец был липким от мази, которую он сейчас втирал мне в руку. Вроде бы в медузах он разбирался. Они прозрачные, потому что на девяносто пять процентов состоят из воды и за счет этого легко маскируются. Основная причина, почему они так расплодились во всех океанах, это неконтролируемый вылов рыбы. Главное — не расчесывать и не сдирать волдырь. На руке могли остаться клетки медузы, и расчесывание приведет к тому, что они выпустят еще больше яда, но специальная мазь обезвредит жалящие клетки. Пока он говорил, я смотрела на мягкие розовые губы, которые шевелились в его бороде, как медуза. Передав мне огрызок карандаша, студент попросил все же заполнить бланк.
Имя: София Папастергиадис.
Возраст: 25 лет.
Страна происхождения: Великобритания.
Род занятий: …
Медузам нет дела до моего рода занятий, так какая разница? Это болезненная тема, хуже, чем укус медузы, и более серьезная проблема, чем моя фамилия, которую никто не может ни выговорить, ни написать. Я объяснила, что у меня диплом антрополога, но пока что работаю в Восточном Лондоне, в кофейне «Кофе-хаус»; там у нас отреставрированные церковные скамьи, бесплатный вай-фай. Зерна обжариваем сами, варим три вида фирменного эспрессо… что писать в графе «род занятий» — непонятно.
Студент подергал себя за бороду.
— Как я понимаю, антропологи изучают первобытных людей?
online-knigi.com
25 октября была вручена очередная Букеровская премия: ее лауреатом впервые стал американец — Пол Бейти за сатирический роман о расовой политике в США. По просьбе «Афиши Daily» Анастасия Завозова рассказывает о книге-триумфаторе и представляет тех, кто ей проиграл.
В 2011 году с премией The Man Booker Prize приключился небольшой скандал. Раздувать огонь начала тогдашний председатель жюри, дама Стелла Римингтон — кстати, бывшая разведчица и автор шпионских детективов, — которая в одном из ранних интервью заявила, что экспериментальный роман хорош, когда его пишет гений. Вот Джойс пусть пишет, Джойсу можно, а остальным бы неплохо было поучиться сначала нормальные романы сочинять. Что имела в виду Римингтон, стало ясно, когда объявили короткий список 2011 года — за бортом остались пишущие в вечность Себастьян Барри и Алан Холлингхерст, а в шорт-лист вошли тексты побойчее и поразвлекательнее — от вестерна до романа про Рашу-мать. Свой выбор судьи объяснили очень просто — хотим, мол, чтобы люди эти книги не только купили и почувствовали себя культурными, но и желательно прочли.
Тогдашнее решение судей, по сути, мало чем отличается от нынешнего — в коротком списке этого года оказалось не только много новых для медийного уха имен, но и маленьких издательств (например, крошка Contraband, которое напечатало «Его кровавый проект» Бернета, буквально не справилось с объемами допечаток, после того как роман попал в шорт-лист). В этом году без номинаций остались и дважды букероносный Кутзее, и пулицеровская лауреатка Страут. Традиционно не вошла даже в длинный список Кейт Аткинсон — вместе с Доном Делилло, Джулианом Барнсом и Джонатаном Сафраном Фоером. Но теперь публика отреагировала куда спокойнее — возможно, все дело было в более мягких формулировках судей, которые не пичкали всех сюжетом и readability, а скорее напомнили общественности о том, что Кутзее — он уже как Джойс и сам пробьется. Но, сказать по правде, скандала не вышло еще и потому, что в этот раз мысль о том, что хорошая литература не таракан, сама на свет не поползет и поэтому ей надо помочь, оказалась удивительно правильной. Получившийся короткий список удивляет даже не тем, что в него вошли шесть действительно хороших книжек, а тем, что до этого мы о них так мало знали. Несмотря на то что судьи в итоге сделали выбор в пользу самого очевидного победителя — роман Пола Бейти «The Sellout» был уже до этого серьезно замечен американскими критиками и получил престижную National Book Critics Circle Award, — букеровскому жюри удалось совершить почти невозможное: найти и представить читателю шесть абсолютно новых голосов. Именно голоса — точнее, наличие одного сильного, уникального повествовательного голоса — заступили на место прошлогодней ориентации премии на полифоничность, толщину и старомодное уплотнение сюжетного мира романа. В этом году простой и ясный старинный роман со многими персонажами и многими горестями отодвинулся на второй план — и ему на смену вышли плохо скрываемые страсть, ярость и чувства, утрамбованные в один мощный монолог.
Бывают такие романы, о которых сложно написать не то что аннотацию, а, скажем даже, серьезный критический отзыв. Любая попытка рассказать, о чем же эта книга, столкнется с каким-то внутренним неуверенным мычанием о том, как она поманил тебя из-за угла — «Псст! Эй ты, малый!» — или, хуже того, выльется в рассказ о том, что есть тут что-то неуловимое, некий внутренний слой, который работает с читателем на каком-то сугубо эмоциональном и неартикулируемом уровне, а его никак нельзя втиснуть в пару объяснительных строк.В этом отношении «The Sellout» Пола Бейти (название романа вообще, грубо говоря, означает «продажная душонка», а если точнее, это сленговое слово, которым чаще всего обозначают опопсевших музыкантов — знаете, жил человек, делал музыку, а потом продал свои идеалы ради золотых цепей и толстых гонораров), так вот, в этом отношении роман Пола Бейти просто подарок, потому что он полностью соответствует тому, что о нем пишут во всех аннотациях и отзывах. Это остросоциальная сатира на современное американское общество, пытающееся набросать тончик на расовый вопрос. Это роман-резиночка, и он больно щелкает по глазам и белых людей, у которых есть черные друзья (и поэтому они, конечно, не расисты), и черных людей, которые о расизме больше говорят, чем что-то с этим делают. Это новый Твен, новый Свифт и новый Канье, которые встречаются как-то и заходят в бар. Это стендап с элементами фристайл-флоу. Это очень важный и очень нужный роман, в котором все важно и нужно все — от шуток до поднимаемых проблем.
И это самый безопасный выбор, который могли сделать судьи. У романа Бейти фактически нет недостатков, зато достоинства можно отмечать галочками до бесконечности. Отличный стиль — есть. Новый яркий голос — есть. Смешные шутки — есть. Смешные шутки про расизм — есть. Новая сложная экспериментальная романная форма — есть. Традиция — есть. Новаторство — есть. Сложные метафоры, аллюзии и аллегории — есть. Латынь — есть. Все есть. В общем, говорить об этой книге легко и приятно, потому что она вся округло идеальна: написана на злобу дня, но с серьезной литературной традицией в уме, поскреби ее — и найдешь где Кафку, а где и Лэнгстона Хьюза. От моментального бронзовения в памятник роман спасает только голос — тот самый, новый и яростный, который в нежной с виду сатирической форме бросает белому читателю в лицо свое очень наболевшее «Нате!».
«Самая черная черность — это когда сборник эссе прикидывается романом», — говорит ближе к концу книги ее главный герой, чувак по фамилии Я (Me) и по прозвищу Попса. И это абсолютно верное замечание, которое сам автор выдает читателю, прежде чем тот засомневается: а роман ли перед ним? Не совсем. Это огромный набор эссеобразных зарисовок и флоу-телег, посаженных на невообразимый сюжетный клей и отменный юмор. Грубо говоря, по стилю это все тот же прошлогодний победитель — Марлон Джеймс с его долгими и бурными монологами самых разных людей, только теперь голос один и шуток побольше. Начинается роман с огромного прогона Попсы, «черной двухсоткилограммовой гориллы», как он сам себя называет, который вместе со своим адвокатом накурился в хлам перед судебным процессом. Попсу обвиняют ни много ни мало в возрождении рабства и расовой сегрегации. Попса еще разок затягивается и начинает вспоминать о том, что же привело его к этой точке. Мы узнаем о детстве героя в маленьком городке Диккенс, гетто-комьюнити на южной окраине Лос-Анджелеса, о том, как ему нелегко жилось с папашей-социологом, решившим с детства закалить сына от всех расистских оскорблений, с которыми ему придется столкнуться (в полгода он угрожал ему пистолетом с воплями «Вали в свою Африку, ниггер», в четырнадцать — ограбил на перекрестке на глазах у прохожих). Дальше вся эта история скрутится в превосходный, изредка прерываемый сюжетом стендап, и от насмешливых слов Попсы у кого заболит лицо, а у кого и совесть.
Как и у любого букеровского лауреата — стопроцентные. Для переводчика этот роман вообще такой приятный ад — задача трудная, но почетная: вытянуть на свет злой и смешной голос и не упустить ни одной аллюзии на какие-то подчас очень узкие и локальные американские реалии, которых в тексте очень много.
Больше всего ставили на самую непретенциозную и очень прозрачную по ощущениям историю. История эта рвется наружу сама по себе и как-то даже пишется сама по себе, без внешнего стимула в виде какого-то социального нарыва, который непременно надо вскрыть и брызнуть дрянью публике в лицо. «Не говори, что у нас ничего нет» — рассказ о нескольких поколениях семьи китайских музыкантов. Они голодали в исправительных лагерях, обличали себя и своих родных ради того, чтобы выжить, слушали Коммунистическую партию и пытались в невыносимых обстоятельствах не только жить, но и не растерять музыку. Несмотря на такую мрачную атмосферу, здесь, как и в романе, скажем, Гузели Яхиной про Зулейху, нет упоения страданиями, нет авторского расковыривания читательских болевых точек («Вот здесь у вас генетическая память не побаливает? А если нажму?»), а, наоборот, есть какое-то внутреннее стремление всех героев к свету, к хорошему, к любви, которая, как известно, выживает в любых условиях. Как говорит один из героев: «Музыка — это ничто, и поэтому никто не может ее у меня отнять». Хочется надеяться, что роман у нас переведут, потому что в противном случае до российского читателя не доберется просто еще одна хорошая книга, в которой, может, и нет экспериментальности, смелости, новаторства и вау-фактора, но есть нечто гораздо более ценное — и как раз совсем противоположное — умение говорить о дурном и больном так тихо и безыскусно, что подчас это оглушает.
Читатели, конечно, выбрали триллер. Немудрено — Бернет, в общем-то, взял обкатанную формулу викторианского сенсационного романа в духе, скажем, «Женщины в белом» Коллинза — дневники, письма, свидетельские показания и отчеты — и слепил из этого нечто вроде лайт-версии «Преступления и наказания». Главный герой — Родерик Макрей — с первых строк говорит, да, мол, я и убил, и подробно, с серьезностью, в которой прорываются истерически смешные интонации некоторых героев Флэнна ОʼБрайена, выдает на-гора объяснительный монолог, узенький и неприятный, как и рамки деревеньки на десять домов, в которой и происходит убийство. Остальные документы — отчеты о вскрытии, стенограммы из зала суда, газетные репортажи — служат для того, чтобы постепенно сместить фокус с бубнящего в себя убийцы на то, что на самом деле могло произойти. Это очень понятный объяснительный триллер, который Бернет возводит на одной простой мысли — если десять человек увидят одну и ту же сцену, мы получим десять разных о ней рассказов, и вот эти десять разных рассказов об одном и том же и есть суть бернетовской книжки. Попадание ее в короткий список — это поклон жюри в сторону развлекательного жанра, доброй старой неовикторианщины, которая снова — после, наверное, пятилетнего перерыва — вернулась на британскую книжную сцену. Кровь, туманы, дымящийся навоз и девятнадцатый век — есть все-таки в жизни вечные ценности.
Мошфег, пожалуй, самая интересная позиция в шорт-листе. На первый взгляд «Эйлин» — это такой типичный тлен-нуар. Героиня — болезненно зацикленная на своей телесности, одинокая и откровенно неприятная молодая женщина — работает в исправительной колонии для мальчиков, ухаживает за папашей-алкоголиком и вздыхает по охраннику, который не обращает на нее никакого внимания. Но вскоре в ее жизни появляется новая коллега, Ребекка — и тут сюжет прорывает почти что кинематографичной живостью: то, что казалось унылой социалочкой на тему месячных и слабительного, оказывается чем-то страшно настоящим, нутряным и невероятно захватывающим. Самое большое достоинство Мошфег и ее романетки «Эйлин» — это то, что вдруг на фоне страдающих, но приличных во всех отношениях женщин или антигероинь с трудным прошлым появилась вдруг женщина реальная, из плоти, крови и с настолько звучно выраженным в тексте внутренним миром, что в какой-то момент текст начинает казаться зеркалом. Права на русский перевод «Эйлин» уже куплены, роман выйдет у нас в следующем году, и мы все сможем в него посмотреться.
Дебора Леви — самый заслуженный голос из всего списка, известный британский драматург и писатель. Ее роман «Плыть к дому» — техничный, театральный и очень неуютный — уже попадал в короткий список «Букера» в 2012 году. А «Горячее молоко» — странный такой полусон на тему взаимозависимых отношений, пьеса, которая по большей части происходит в уме главной героини, Софии, приехавшей в Испанию лечить мать от неведомой болезни. Все пронизано мифологией, округлыми образами, эхом Фаулза и восьмидесятыми. По отдельности все кажется какими-то уже перекрученными нитками из распущенного и перевязанного много раз литературного свитера: рукавчик от Кальдерона, стоечка от битников, горе от ума. Но собранное в очередной раз вместе все это вдруг сплетается в действительно очень хорошую сказку, пойманный летний день и нечто, к чему не хочется лепить серьезную мораль.Права на роман куплены, русский перевод выйдет в следующем году.
Роман Солоя критики окрестили страданиями белых мужчин, и это такая немножко правда. Представьте себе «Облачный атлас» Митчелла. А теперь замените все рассказы на импрессионистические концентраты страданий юного композитора из второй части, вот и получится что-то вроде романа Солоя — просто добавь беды. Беда, которая случается с героями, — это сама жизнь. Их всех — мужчин в возрасте от 17 до 73 — в какой-то момент оглушает острым чувством проходящего или уходящего времени. Один студент не в силах переспать с бойкой бабой, другой — в силах, у третьего беременна подружка, четвертый — журналист, пятый — рекламщик, шестой и вовсе русский олигарх, и все они застигнуты в промежуточном состоянии, в самом процессе перемены жизни, в пути от начала к концу, и написано это до невыносимого хорошо, ясно и чисто, жаль разве, что среди олигархов, рекламщиков и бывших политиков не появилось ни одного сантехника или дальнобойщика, потому что и они тоже люди.
Еще больше статей, видео, гифок и других материалов — в телеграм-канале «Афиши Daily». Подпишись!Не пропустите самые важные, интересные и веселые статьи недели. Подпишитесь на Афишу Daily
daily.afisha.ru
20.09.2017
Оценка книги: 5
С широко закрытыми глазами
«Горячее молоко» Деборы Леви — весьма нетривиальное произведение. В нем нет ничего, чего можно ждать от современной художественной литературы: ни острых углов, ни резких поворотов сюжета, ни отягощающей динамики. Даже герои этой книги на первый взгляд кажутся плоскими, нежизнеспособными и надуманными. Но первое мнение, как известно, очень обманчивая штука.К героям Леви нужно приглядеться внимательно, как и ко всей книге в целом. Их плоскость — это лишь побочный эффект неверной позиции самого читателя. Стоит лишь отклониться от стартовой точки, сделать шаг в сторону, наклонить голову или прищуриться, как каждый персонаж открывается с совершенно иной стороны, и вот уже ясно — они не плоскость, но призма. Или лупа, сквозь которую Леви с стоическим упорством разглядывает современное общество. Каждый из героев олицетворяет собой некий слой социума и вмещает в себя всех его представителей — отсюда и возведенное в абсолют поведение. Герои «Горячего молока» - это концентрат нашего мира. Они «слишком» во всем и от того горчат. Здесь читателю придется стать вдумчивым сомелье, который сумеет разложить героев на оттенки и ароматы, чтобы уловить то самое послевкусие, которое заложила в них автор.Что касается проблематики романа, то тут совершенно однозначно можно назвать книгу социально-философским произведением. Леви не стесняется засыпать читателя вопросами, которые оставит без ответа. Это ее своеобразная провокация к размышлению. Хочет читатель того или нет, но вопросы, заданные ему главной героиней, однажды потребуют ответа.Эта книга так же может стать наглядной демонстрацией того, что взаимоотношения могут быть разрушительными — достаточно поместить их в необходимые условия и можно наблюдать за реакцией. Как биологический объект, помещенный в чашку Петри. И тут получается некая рекурсия: писатель наблюдает за читателем, который наблюдает за героями истории, а те, в свою очередь, обращаются к читателю. Так и выходит — все исследуют всех.Естественно, в центре истории стоят отношения между матерью и дочерью. И отношения эти назвать здоровыми можно с очень большой натяжкой. Роза и София — загнаны в угол, каждая — своей личной бедой. Как читатель может судить, началом распада личности Розы стал момент, когда муж бросает ее одну с ребенком. Этот распад длится долго, слишком долго, и в конечном итоге эмоциональное напряжение выливается в ипохондрию, почти смахивающую на синдром Мюнхгаузена. Персонаж Розы ставит читателя в тупик своей неоднозначностью: она не позволяет себя жалеть, однако требует этого. Ее поведение не поддается оправданию или объяснению, но одна и та же женщина предстает то монстром во плоти, то надломленной уставшей матерью, которая просто не смогла справиться со своей ношей и сбросила ее, сама превратившись в ярмо на шее молодой дочери.Фигура Софии тоже очень любопытна в своей нестабильности. Хотя героиня уже считается взрослой и зрелой женщиной, ей еще очень далеко до осознания себя как личности, как уникальной единицы социума. Леви словно старается подчеркнуть стремление Софии к некой константе, которой та никак не может достичь. Об этом говорит даже ее имя. Посмотрите, как от человека к человеку оно меняется: Софи, София, Зоффи, Фия, София-Ирина. У каждого, кто задействован в этой истории, есть свое определение героини. Кто-то видит ее обезглавленной, кто-то — лишенной свободы, кто-то досадной помехой, кто-то любовницей. Но сама София не видит себя вовсе. Стремясь определить себя и свое положение в пространстве и времени, героиня мечется, и реальность, словно медуза, безжалостно жалит ее. Девушка настолько не уверена в себе, что даже романтические отношения для нее сплошная загадка. Единственная понятная ей любовь — любовь к вечно недовольной, сварливой матери. Но эта любовь не приносит Софии счастья. Наоборот, болезненная привязанность к родительнице, чувство долга перед матерью разрушают не только жизнь, но личность героини. Ее песчаные границы стираются, и сама она уже не отличает себя от матери, на что очень часто обращает внимание автор:«Я — ее ноги»Этот роман касается не только проблемы самоопределения и взросления, взаимоотношений и взаиморазрушения. Леви ненавязчивыми, но заметными мазками вписывает в историю и социальные проблемы современного мира, приправляя все это религией и медленным усыханием института семьи. Помимо бытовых моментов, книга имеет и философскую сторону, которая рассматривает человека таким, какой он есть. Символизм и метафоричность повествования добавляют идеям Леви необходимый вес, однако и легкость тоже: автор предлагает читателю самому выбирать, о ком же и о чем он читает. Эта история многогранна и полноцветна. Она похожа на неограненный алмаз, который непременно засияет в руках умелого ювелира. И огранщиком этой истории будет вовсе не писатель. Им предстоит стать самому читателю.
Оцените рецензию(необходима регистрация) 0 0ulikebook.ru
Леви Д. Горячее молоко. / Пер. с англ Е. Петровой — М.: Издательство «Э», 2017. — 288 с.
Девушка. Пляж. Больная мать. Клиника. Что дальше?
Еще со времен «Волшебной горы» Томаса Манна известно, что курортно-санаторная атмосфера располагает к обсуждению проблематики самого абстрактного характера. Делать-то больше нечего — лечиться и разговаривать. Но если горы подталкивают к беседам философским, то пляж провоцирует на антропологические изыскания.
Это не единственное отличие. Классика философского романа приучила читателей к форме, воспроизводящей платоновские диалоги. Сформулировали вопрос. Потом поспорили, обсудили. Слово за слово, страница за страницей, тезис, антитезис, синтез — так движется роман идей. «Горячее молоко» написано драматургом, так и просится на сцену для постановки, но основа романа все же аристотелевская, монографическая. Вместо диалога — описание, вместо поэзии — наука. Однако как ни стремится мышление дать непротиворечивое, подчиненное правилам формальной логики представление о мире, ничего не получается. Имя главной героини (София) символично, оно прямо указывает на несостоятельность рационалистической традиции. Роман Леви рассказывает о капитуляции разума перед современностью.
За историей о том, как София поехала с приболевшей мамой Розой на лечение в Испанию скрывается серьезная проблематика.
София — антрополог. «Горячее молоко» — своеобразный отчет о проведенном полевом исследовании. Объект изучения — современное общество. Предмет — она сама. В таком подходе нет ничего необычного. Маргарет Мид, имя которой мелькает на страницах романа, склонялась порой к мысли о том, что антропология есть не что иное, как попытка индивидуального самопознания и самоопределения. Люди — это зеркало, в которое смотрится антрополог.
Но если уж текст имеет под собой откровенно научную основу, в самый раз спросить: каковы результаты исследования?
Реальность остается загадочной, испещренной знаками и символами, не имеющими однозначной интерпретацииС художественной точки зрения, книга Леви нетривиальна. Изрядно затасканную (но все еще востребованную читателем) историю взросления, самоидентификации, напряженных отношений с властной матерью, она трансформирует в развернутое культурно-антропологическое описание общества.
Но, как уже было сказано, итог проведенной работы обескураживает. Достижение позитивного результата на практике (София преодолевает первоначальную закрепощенность) сопровождается теоретическим фиаско. Реальность остается загадочной, испещренной знаками и символами, не имеющими однозначной интерпретации.
Неудовлетворительный итог отчасти можно было предугадать. София с самого начала совершает фатальную ошибку. Установки классической культурной антропологии, предпочитающей изучение примитивных обществ, не годятся при рассмотрении сложной развитой культуры. Они предполагают целостность культурной традиции, рациональную согласованность социальных норм. Но в реальной жизни все иначе: форма слабо связана с содержанием, внешнее с внутренним. Современная культура не обладает единством, в ней отсутствует иерархия и четкая зависимость между явлениями. Связь между знаком и означаемым произвольна. Проблематичность того способа интерпретации действительности, к которому прибегает София заключается не в том, что он вообще лишен адекватности, а в том, что он то работает, то нет.
Мужские сандалии не обязательно указывают на то, что их обладатель — мужчина. В то же время сандалии много говорят о характере сексуальности подруги Софии Ингрид, предпочитающей их другой обуви.
Понять специфику романа Деборы Леви лучше всего помогает эпизод с надписью, которую Ингрид вышивает на топе Софии. Что там написано? Понять невозможно. Каждая интерпретация ситуативно обусловлена, зависит от наблюдателя и его состояния. Неясность возникает благодаря героине, в глазах которой «возлюбленная» (beloved) трансформируется в «обезглавленную» (beheaded). Туману подбавляет переводчик, отходящий от буквализма, и вбрасывающий другую пару слов: «обесславленная» — «обезглавленная». И то, и другое соответствует в данном случае духу романа, ощущению неопределенности, многозначности окружающей нас реальности. Исходный вариант beloved — beheaded позволяет сделать акцент на личных взаимоотношениях двух девушек, отражении их внутренней динамики, или на самоощущении Софии. Он же дает пространство для психологических изысканий в фрейдистском духе, позволяющих поразмыслить над тем, как травма, которую Ингрид нанесла в детстве своей сестре трансформировалась в ее интерес к женщинам.
А можно пойти путем русского переводчика, переиначившего исходное слово и включившего таким образом данный эпизод в культурно-антропологический контекст романа. «Обесславленными» называла Маргарет Мид тех антропологов, которые будучи вооружены теорией и методологией, не могли, тем не менее, наладить контакт с изучаемой культурой, и, в силу существующих различий, подвергались со стороны ее представителей остракизму и дискриминации.
Мифологическая трактовка также уместна. Правда, акцент в данном случае следует сделать не на первом слове, а на втором. Слово «обезглавленная» возникает в тексте после того, как Ингрид убивает на глазах Софии змею, и порождает сложный ассоциативный ряд: София — это Медуза Горгона, взглядом ученого-антрополога, заставляющая замереть живую жизнь, действие Ингрид — символический акт, в котором она демонстрирует победу над мертвящим рациональным восприятие действительности.
Неопределенность порождает любопытство, подталкивает к познанию и взаимодействию с окружающим миромВпрочем, возможна и чисто бытовая интерпретация, широко известная и более ходовая — София теряет от любви голову.
Уже по тому, что незначительный эпизод вызывает такое обилие прочтений, можно понять, что содержание «Горячего молока» оказывается значительнее лежащей на поверхности истории. Следуя за сюжетом, читатель скользит над безднами смысла. Включится он в предлагаемую не столько автором, сколько самой жизнью игру или нет — вопрос его готовности и эрудиции. Образуемые по ходу течения сюжета символические, метафорические, аллегорические ряды почти бесконечны.
Сложные взаимоотношения Софии с больной матерью можно, к примеру, интерпретировать не только в рамках эмоциональной зависимости. Перед нами столкновение консервативной традиции, попытки «остановить мгновение» посредством ритуала лечения, со стремлением Софии к самостоятельности, к продолжению научной карьеры, то есть с мечтой, а значит перспективой. Прошлое противостоит будущему. Кто победит?
Семья Софии вообще дает богатую почву для разного рода истолкований. Кристос — Роза — София. Крест и Роза, отсылка к розенкрейцеровской символике достаточно очевидна. В то же время триаду из имен родителей и дочери можно рассматривать как обобщенную формулу европейской цивилизации. Христианская вера, английский практицизм дает в итоге современную рациональность. Кризис последней очевиден. А тот факт, что отец Софии Кристос давно ушел из семьи, позволяет увидеть в этом знаменитую метафору богооставленности человечества. Теперь оно существует само по себе. Пытается лечиться, превратив данный процесс в самоцель, в нечто, не требующее достижения результата (Роза). Мучительно старается понять себя, освободиться от рабской зависимости от прошлого, бросить его на произвол судьбы (София).
Является ли такая трактовка верной, адекватной, окончательной? Вся книга Леви говорит, что однозначного ответа быть не может. В определенной степени подходит любой: нет, да, вполне вероятно, как хотите, так и считайте. Но это не повод для того, чтобы расстраиваться. Загадочность — это прекрасно. Неопределенность порождает любопытство, подталкивает к познанию и взаимодействию с окружающим миром.
Мы прошли большой путь от дикарей, к которым так любили ездить антропологи. Богатство содержания современной культуры превосходит всякое воображение, а наша свобода в обращении с ней не имеет границ. Нужно лишь принять мир в его завораживающей сложности, удивиться ему, восхититься им и решиться выбрать свою дорогу. Похоже, в этом основной посыл книги.
rara-rara.ru
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Назад к карточке книгиAnnotation
Молодая героиня София, сменившая профессию антрополога на работу официантки, приезжает с больной матерью Розой в испанский городок. Между хрупкой и не уверенной в собственном будущем Софией и властной Розой намечается конфликт: Роза относится к дочери как к служанке и недовольна ее пассивностью и холодностью. Личная драма дочери постепенно перерастает в нечто большее: Испания превращается в мифический берег, с медузами, таинственными целителями, странными предзнаменованиями. «Горячее молоко» – роман-мираж, поэтичный и переливчатый.
Дебора Леви
Август 2015 года. Альмерия. Юг Испании
Доктор Гомес
Леди и джентльмены
Стук
Море идет к Розе
История болезни
Охота и собирательство
Дерзость
Аскеза и роскошество
Побрякушка
Грубые забавы
Живые цитаты
Художница
Воительница Ингрид
Хромота
Без декларации
Сюжет
Другое
Рассечение
История
Лекарственные средства
Крупное морское животное
Отсечение
Рай
Восстановление
Испытание Гомеса
Исчезающий диван
Выход на прогулку
Матереубийство
Купол
Диагноз
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
Дебора Леви
ГОРЯЧЕЕ МОЛОКО
Deborah Levy.
Фото автора © Sheila Burnett.
Сильный роман о внутренней жизни, которую Леви воссоздает с яркостью, напоминающей о книгах Вирджинии Вулф. Завораживающе.
The Guardian
Леви сплела сеть из опасной красоты и поэтической хандры. Книга призывает обольстительную, необъяснимую силу, как колода карт Таро; на каждой странице – яркие, таинственные знаки, которые читателю предстоит расшифровать.
The New York Times Book Review
Леви оживила старую тему борьбы матерей и дочерей.
Financial Times
В своей провокационной книге Леви соединяет ум и симпатию и добивается на удивление свежих результатов.
Kirkus Reviews
Буйный стиль и вживание в местность. Нельзя пропустить!
New Statesman
Август 2015 года. Альмерия. Юг Испании
Сегодня в пляжном баре уронила на бетонный пол свой ноутбук. Он выскользнул у меня из черного каучукового чехла (в форме кармана) и грохнулся экраном вниз.
Это я к чему говорю: если он разбит, то вместе с ним и я. У меня экранная заставка – лиловое звездное небо: тут тебе и созвездия, и Млечный Путь (в классической латыни Via Lactea). Много лет назад мама сказала мне, что «Млечный Путь» по-гречески пишется γαλαξίας κύκλος и что Аристотель наблюдал этот молочный круг в Халкидиках, откуда тридцать четыре мили до нынешнего города Салоники, где родился мой отец. Древнейшей звезде тринадцать миллиардов лет, но на моей заставке всем звездам два года, и сделаны они в Китае. Теперь Вселенная треснула.
И я тут бессильна. Наверное, в соседнем захолустном городишке есть интернет-кафе и его владелец иногда принимает компьютеры в мелкий ремонт, но сейчас придется заказывать новый экран, который придет через месяц, не раньше. Буду ли я здесь через месяц? Не знаю. Это зависит от моей недужной матери, которая сейчас спит под противомоскитной сеткой в соседней комнате. Проснется и закричит: «София, воды»; я принесу ей воды – и, как всегда, не той. Я уже не уверена, что такое «вода», но принесу на свой выбор: из холодильника, не из холодильника, из чайника – вскипяченную и остывшую. Глядя на звездные поля своей заставки, я то и дело причудливым способом улетаю за пределы времени.
На часах всего одиннадцать вечера; я могла бы дрейфовать по морю на спине, глядя в настоящее ночное небо, на реальный Млечный Путь, да только дергаюсь из-за медуз. Вчера после обеда меня одна такая ужалила повыше локтя, наградив жутким лиловым рубцом, как от удара плетью. Пришлось нестись по раскаленному песку в дальний конец пляжа к сараюшке-медпункту, чтобы получить какое-нибудь снадобье у студента (с окладистой бородой), который целыми днями несет свою вахту для оказания помощи ужаленным купальщикам. Он меня просветил: по-испански «медуза» так и будет medusa. Раньше я думала, что Медуза – это древнегреческая богиня, которая была проклята и стала неумолимым чудовищем: всякий, кто встречался с ней взглядом, превращался в камень. Почему, интересно, в ее честь назвали студенистое животное? И бородач ответил: да, все так, но, по его мнению, щупальца студенистого животного напоминают волосы Медузы, которые всегда изображаются в виде спутанного клубка извивающихся змей.
Перед входом в медпункт я успела заметить желтый предупредительный флаг с картинкой мультяшной Медузы. Клыки и безумные глаза.
– Когда поднят флаг с таким значком, в воду лучше не заходить. Разве что на свой страх и риск.
Студент приложил к ранке вату, пропитанную подогретой морской водой, а затем попросил меня внести свои данные в бланк, больше похожий на петицию. Это был список отдыхающих, которые в тот день пострадали от медуз. На бланке требовалось указать имя, возраст, род занятий и страну происхождения. Непосильная задача, если предплечье у тебя покрылось волдырями и горит. Парень объяснил, что ему приходится у каждого брать подпись для того, чтобы медпункт не закрыли, – времена в Испании тяжелые. Не будь у туристов спроса на его услуги, он бы остался без работы, поэтому медузам он явно рад. Они дают и кусок хлеба, и бензин для мопеда. Вглядевшись в бланк, я увидела, что возраст ужаленных колеблется от семи лет до семидесяти четырех; в основном это приезжие из разных концов Испании, но среди них затесалось несколько туристов из Великобритании и один из Триеста. Всегда хотела побывать в Триесте, потому что название звучит почти как tristesse, забавное словечко, хоть и означает по-французски «печаль». По-испански это будет tristeza, что на слух тяжелее, чем французская печаль, – скорее скрип, нежели шелест. Во время купания ни одной медузы я не заметила, но студент объяснил, что щупальца у них очень длинные, а потому жалить они могут с расстояния. Его указательный палец был липким от мази, которую он сейчас втирал мне в руку. Вроде бы в медузах он разбирался. Они прозрачные, потому что на девяносто пять процентов состоят из воды и за счет этого легко маскируются. Основная причина, почему они так расплодились во всех океанах, это неконтролируемый вылов рыбы. Главное – не расчесывать и не сдирать волдырь. На руке могли остаться клетки медузы, и расчесывание приведет к тому, что они выпустят еще больше яда, но специальная мазь обезвредит жалящие клетки. Пока он говорил, я смотрела на мягкие розовые губы, которые шевелились в его бороде, как медуза. Передав мне огрызок карандаша, студент попросил все же заполнить бланк.
Имя: София Папастергиадис.
Возраст: 25 лет.
Страна происхождения: Великобритания.
Род занятий: …
Медузам нет дела до моего рода занятий, так какая разница? Это болезненная тема, хуже, чем укус медузы, и более серьезная проблема, чем моя фамилия, которую никто не может ни выговорить, ни написать. Я объяснила, что у меня диплом антрополога, но пока что работаю в Восточном Лондоне, в кофейне «Кофе-хаус»; там у нас отреставрированные церковные скамьи, бесплатный вай-фай. Зерна обжариваем сами, варим три вида фирменного эспрессо… что писать в графе «род занятий» – непонятно.
Студент подергал себя за бороду.
– Как я понимаю, антропологи изучают первобытных людей?
– Да, только единственный первобытный человек, которого мне довелось изучать, – это я сама.
Я вдруг поймала себя на том, что невыносимо скучаю по тихим росистым британским паркам.
Мне захотелось растянуться на зеленой травке, где никаких медуз нет и в помине. В Альмерии зеленую траву можно увидеть разве что на поле для гольфа. В этих краях когда-то даже снимали спагетти-вестерны: пыльные, засушливые, выжженные солнцем холмы до боли напоминают Дикий Запад; в одном из таких фильмов играл сам Клинт Иствуд. У настоящих ковбоев, должно быть, постоянно трескалась губы; у меня, например, от зноя губы жутко пересохли – каждый день мажу их бальзамом. Может, ковбои обходились животным жиром? А вглядывались ли они в бескрайнее небо, тоскуя по ласкам и поцелуям? Отвлекались ли от невзгод, блуждая в таинственных лабиринтах космоса, как порой отвлекаюсь я, созерцая далекие галактики на заставке разбитого экрана.
Студент, похоже, разбирался в антропологии не хуже, чем в медузах. Пока я в Испании, он хочет предложить мне «уникальную тему для исследования».
– Ты заметила белые пластиковые конструкции, покрывшие всю Альмерию?
Еще бы, как не заметить этот призрачный кошмар? Он повсюду, куда ни глянь: заполонил все равнины и долины.
– Это теплицы, – говорит студент. – В пустыне температура внутри таких теплиц достигает сорока пяти градусов. Работают там в основном иммигранты-нелегалы – собирают помидоры и перцы для отправки в супермаркеты, но это практически рабство.
Так я и думала. Если скрыто от глаз, значит, есть там что-то неприглядное. Раз прячут – стало быть, не зря. В детстве я часто закрывала лицо ладошками, чтобы никто меня не нашел. А потом вдруг поняла, что из-за этого, наоборот, люди начинают внимательней ко мне приглядываться – хотят выяснить, что же я такое прячу.
Парень взглянул сперва на мою фамилию, а затем – на большой палец своей левой руки, который он зачем-то начал сгибать и разгибать, словно проверяя сустав.
– Ты ведь гречанка, да?
Его внимание настолько рассеяно, что я теряюсь. За все это время он ни разу не взглянул мне в глаза. Поэтому заученно повторяю: у меня отец – грек, а мать – англичанка, и родилась я в Великобритании.
– Греция меньше Испании, но не способна платить по счетам. Мечта умерла.
Я спросила, что он имеет в виду – экономику? Да, говорит, сейчас он учится в магистратуре на философском факультете Гренадского университета, но считает, что ему повезло устроиться на лето в пляжный медпункт. Если к моменту окончания им университета в нашем «Кофе-хаусе» будут вакансии, он отправится в Лондон. А к чему относилось «мечта умерла», он и сам не знает, у него лично другое кредо. Наверное, где-то вычитал – и фраза прилипла. На самом деле он не считает, что мечта умерла. Прежде всего, чья мечта? Единственная знаменитая мечта, которая ему вспоминается, – из речи Мартина Лютера Кинга «У меня есть мечта», но обычно, когда говорится «мечта умерла», подразумевается, что нечто зародилось, а теперь оборвалось. Только мечтателю решать, умерла его мечта или нет, и больше никому.
А потом студент неожиданно выдал целую фразу по-гречески и выразил показное удивление, когда я сказала, что не понимаю.
Постоянный источник неловкости: ношу фамилию Папастергиадис, а на родном языке отца не говорю.
– У меня мама – англичанка.
– Это понятно, – ответил он на своем безупречном английском. – Я в Греции всего раз был, в Скиатосе, но все же по верхам понахватался.
Как будто хотел слегка меня уколоть за отмежевание от всего греческого. Отец бросил нас с мамой, когда мне было пять лет, а поскольку мама – англичанка, говорит она со мной в основном по-английски. Да и вообще, его-то каким боком это касается? Пусть бы лучше ожог мой лечил.
– Видел вас с мамой на площади.
– Возможно.
– Она не ходит?
– Иногда Роза двигается нормально, а иногда нет.
– Роза – это твоя мать?
– Да.
– Зовешь ее по имени?
– Да.
– А мамой не называешь?
– Нет.
Вибрация маленького холодильника в углу медпункта заставляла предположить нечто мертвое, стылое, но дрожащее. Первой мыслью было: нет ли там случайно бутылок с водой. Agua con gas, agua sin gas[1]. У меня навязчивая идея: как бы научиться приносить матери более правильную воду.
Студент взглянул на часы.
– По инструкции, человек, обратившийся по поводу укуса медузы, должен пробыть здесь не менее пяти минут. Нужно удостовериться, что ему не угрожает сердечный приступ или какая-нибудь другая напасть.
Он снова указал на графу «род занятий», которую я так и не заполнила.
Вероятно, из-за того, что ожог нестерпимо болел, я стала рассказывать студенту свою жалкую, непримечательную жизнь.
– У меня на первом месте не работа, а забота: забота о Розе.
Во время моего рассказа он безостановочно водил пальцами по лодыжкам.
– Мы приехали в Испанию, чтобы попасть в клинику Гомеса и узнать, что у мамы с ногами. Первичный прием – через три дня.
– У твоей мамы паралич конечностей?
– Вряд ли. Мистика какая-то. Тянется уже давно.
Студент начал снимать полиэтиленовую пленку с ломтя белого хлеба. Я решила, что хлебный мякиш нужен для второго этапа лечения моего ожога, но оказалось, это банальный сэндвич с арахисовым маслом, излюбленный ланч студента.
Откусив небольшой кусочек, он стал жевать; черная лоснящаяся борода пришла в движение. Да, клинику Гомеса он, как оказалось, знает. Репутация у нее хорошая; знает он и женщину, сдавшую нам небольшой прямоугольный домик на берегу. Это жилище мы выбрали из-за отсутствия лестниц. Там все на первом этаже: две спальни через стенку, рядом кухня; и, что немаловажно, оттуда рукой подать до главной площади, где находятся ресторанчики и местный супермаркет SPAR. В двух шагах от нас – школа дайвинга Escuela de Висео у Nautica[2], кубической формы белое двухэтажное здание с окнами-иллюминаторами. В вестибюле сейчас ремонт. Каждое утро, грохоча большими жестяными ведрами белил, туда приходят двое рабочих-мексиканцев. На огороженной крыше школы, прикованная к железной перекладине, сидит на цепи тощая овчарка, которая круглые сутки воет. Ее хозяин Пабло, директор школы дайвинга, но Пабло днюет и ночует в своем компьютере за симулятором дайвинга – игрой под названием Infinite scuba. Обезумевшая собака гремит цепью и регулярно порывается спрыгнуть с крыши.
– Пабло никто не любит, – согласился студент. – Он из тех, кто цыпленка заживо ощиплет.
– Хорошая тема для полевого антропологического исследования, – сказала я.
– Какая?
– Почему никто не любит Пабло.
Студент поднял вверх три пальца. Я поняла, что в медпункте мне придется отсидеть еще три минуты.
Утром весь мужской персонал школы дайвинга ведет практическое занятие: учит будущих дайверов надевать гидрокостюм. Новичкам не по себе от воя посаженной на цепь овчарки, но первое задание ими выполнено. На втором занятии они научатся заливать через воронку бензин в пластмассовые баки, а потом перевозить их на электрокаре через полосу песка и загружать в лодку. Технология транспортировки довольно сложная, в отличие от той, которой довольствуется швед-массажист Ингмар, примерно в это же время расставляющий свою палатку. Насадив на ножки кушетки шарики для настольного тенниса, Ингмар заталкивает ее в шатер прямо по песку. На овчарку Пабло массажист жалуется не кому-нибудь, а мне, как будто мое случайное соседство со школой дайвинга делает меня совладелицей несчастного животного. Во время сеансов ароматерапевтического массажа вой, лай, скулеж и попытки собачьего суицида не дают клиентам расслабиться.
Студент спросил, не отказало ли у меня дыхание.
Начинаю думать, что ему хочется задержать меня в медпункте еще дольше.
Он поднял один палец.
– Тебе осталось пробыть у меня еще одну минуту, после чего я обязан повторно спросить о твоем самочувствии.
Хорошо бы мне расширить свою жизнь.
Главное ощущение у меня такое: пусть я неудачница, но лучше уж работать в «Кофе-хаусе», чем наниматься проводить опросы среди покупателей, чтобы выяснить, почему они выбирают ту, а не другую стиральную машинку. Большинство моих однокурсников устроились этнографами в разные фирмы. Если этнография предполагает описание культуры, то маркетинговые исследования тоже не чужды культуре (в каких жилищах и в каких природных условиях обитают люди, какой принцип лежит в основе распределения обязанностей по стирке белья среди членов общины), но, в конечном счете, такая деятельность все равно сводится к продаже стиральных машин. А что касается полевых исследований, я еще не уверена, что соглашусь ими заниматься даже в том случае, если мне поручат лежать в гамаке и наблюдать, как в тенечке пасутся священные буйволы.
Я не шутила, говоря, что тема «Почему никто не любит Пабло» подходит для серьезного полевого исследования.
А моя мечта умерла. Я приблизила ее кончину, когда оставила в Восточном Лондоне свою охромевшую мать в одиночку собирать груши в нашем саду, а сама упаковала вещички и уехала в университет. Там получила диплом с отличием. Столь же успешно продолжила обучение в магистратуре. И все-таки моя мечта умерла: с началом маминой болезни, когда я бросила аспирантуру. Файл с незавершенной диссертацией по сей день покоится за растрескавшейся заставкой моего ноута, как невостребованный труп самоубийцы.
Да, какие-то явления только ширятся (например, убожество моих жизненных целей), но не те, что хотелось бы. Лепешки, подаваемые в «Кофе-хаусе», ширятся (уже стали размером с мою голову), рецепты ширятся (в каждом теперь столько информации, что он сам по себе становится полевым исследованием), а также мои бедра (от питания сэндвичами, сдобой…). А остаток на банковском счете ужимается, равно как и плоды маракуйи у меня в саду (при том, что гранаты растут не по дням, а по часам, равно как и загрязнение атмосферы, равно как и мой стыд за то, что пять раз в неделю я ночую в подсобке над «Кофе-хаусом»). В Лондоне я почти всегда в изнеможении валюсь на узкую детскую кровать и впадаю в ступор. Если опаздываю на работу, никогда не могу придумать отговорку. Но самая невыносимая часть моей трудовой деятельности – это посетители, которые вечно донимают меня просьбами разобраться в их компьютерных мышках и зарядных устройствах. Все посетители спешат куда-то дальше, а я убираю за ними посуду и пишу ценники на чизкейки.
Чтобы отвлечься от пульсирующей боли в предплечье, я затопала ногами. И тут заметила, что у бюстгальтера бикини лопнула завязка на шее и мои голые груди прыгают в такт притоптыванию. Завязка, по всей видимости, лопнула еще в воде, а это значит, что через весь пляж я неслась в стиле топлес. Вот, наверное, почему во время разговора студент постоянно отводил глаза. Повернувшись к нему спиной, я занялась тесемками.
– Как твое самочувствие?
– Нормально.
– Можешь идти.
Когда я повернулась к нему лицом, его взгляд скользнул по моему новоприкрытому бюсту.
– Ты не заполнила графу «Род занятий».
Взяв карандаш, я написала: «ОФИЦИАНТКА».
Мама поручила мне выстирать желтое платье с подсолнухами, в котором она собиралась пойти в клинику Гомеса на первичный прием. Я не возражала. Мне нравится стирать вещи вручную, а потом развешивать на солнце для просушки. Место, куда ужалила меня медуза, опять стало пульсировать, хотя студент обильно смазал его каким-то средством. Лицо горело, но это, думаю, оттого, что я так долго не могла заполнить графу «Род занятий». Как будто ядовитое жало медузы прокололо, в свою очередь, пузырь с какой-то отравой у меня внутри. В понедельник моя мать предложит консультанту свои разнообразные симптомы, как набор причудливых канапе. А я буду держать поднос.
________________
Вот и она. По пляжу идет прекрасная девушка-гречанка в бикини. Между ее телом и моим – тень. Время от времени ее ступни просто скользят по песку. С ней нет никого, кто нанес бы ей на спину лосьон для загара, чтобы она только приговаривала: да, вот здесь, нет, не здесь.
Доктор Гомес
Мы начали долгий путь к целителю. Таксист, вызванный, чтобы отвезти нас в клинику Гомеса, не мог взять в толк, почему мы так нервничаем и сколь многое поставлено на карту.
Мы начали новую главу в истории болезни ног моей матери и оказались в полупустыне на юге Испании.
Дело нешуточное. Чтобы оплатить лечение в клинике Гомеса, нам пришлось перезаложить дом Розы. По закладной мы получили двадцать пять тысяч евро, а потерять такую значительную сумму никому не хочется, тем более что мамины симптомы я отслеживала столько времени, сколько себя помню.
В течение лет двадцати из своих двадцати пяти я вела свои собственные наблюдения. Может, и дольше. В четыре года я спросила у мамы, что такое головная боль. Она объяснила: это как будто в голове хлопает дверь. Я научилась бойко читать мысли, а значит, ее голова стала моей. Там одновременно хлопает множество дверей, и я – главная тому свидетельница. Если я вижу себя сыщиком поневоле, жаждущим правосудия, можно ли считать болезнь Розы нераскрытым преступлением? Если да, кто преступник, а кто жертва? Попытка разгадать причины и источник появления болей и ломоты в костях – хорошая тренировка для антрополога. Временами я думала, что стою на пороге великого открытия и знаю, где погребены останки, однако раз за разом терпела поражение. Как только у Розы появляется новый и совершенно загадочный симптом, ей прописывают новое и совершенно загадочное лекарство. В Великобритании врачи недавно прописали ее ногам антидепрессанты. По словам Розы, антидепрессанты предназначались именно для нервных окончаний ног.
Клиника Гомеса находилась вблизи городка Карбонерас, известного своим цементным заводом. Дорога должна была занять полчаса. Мы с мамой ехали на заднем сиденье и дрожали от холода, потому что кондиционер сравнял зной пустыни с лютой русской зимой. Водитель рассказал нам, что carboneras в переводе с испанского значит «угольная яма» и что здешние горы были некогда покрыты лесом, который вырубили ради производства угля. Все пошло «в топку».
Я попросила его выключить кондиционер.
Таксист заладил, что кондиционер ему не подчиняется, поскольку регулируется автоматически, но в порядке компенсации рассказал нам, где можно найти пляжи с кристально чистой водой.
– Лучший пляж – «Плайа де лос Муэртос». Всего-то в пяти километрах к югу от города. С горы нужно спуститься вниз, там ходу минут двадцать. С шоссе заехать невозможно.
Роза наклонилась вперед и дотронулась до его плеча:
– Мы приехали сюда потому, что у меня больные кости и я не могу ходить.
Она с неодобрением изучила пластмассовые четки, висевшие на зеркале заднего вида. Роза убежденная атеистка, в особенности с тех пор, как мой отец принял веру.
Губы у нее посинели от экстремального микроклимата.
– Что же касается Пляжа Мертвых, – дрожа, выговорила она, – я еще не готова туда отправиться, хотя куда приятней плавать в чистой воде, чем жариться в адской угольной топке, ради которой вырубаются все леса и оголяются все горы.
У нее вдруг прорезался сильный йоркширский акцент – верный признак того, что она поглощена спором.
Но вниманием таксиста уже завладела севшая на руль муха:
– Вернуться вы хотите тоже на машине?
– Смотря какая в ней будет температура.
Когда в салоне потеплело, мамины тонкие синие губы вытянулись в подобие улыбки.
Мы вырвались из плена русской зимы; а шведскую можно было и потерпеть.
Я опустила окно. Всю почву скрывал белый пластик, в точности как описывал студент из медпункта. Фермерские хозяйства пожирали тусклую, больную кожу пустыни. Мои волосы развевались на горячем ветру и лезли в глаза. Роза положила голову мне на плечо, которое еще саднило после укуса медузы. Я не решалась пошевелиться, чтобы занять менее болезненное положение, потому что чувствовала мамин страх и вынужденно притворялась, что страха нет. Роза не могла уповать на Бога, которого можно попросить о милости или удаче. Справедливо будет сказать, что вместо этого она полагалась на человеческую доброту и болеутоляющие средства.
Когда такси въехало на окруженную пальмами территорию клиники Гомеса, нам открылся парк, описанный в брошюре как «мини-оазис важного экологического значения». Под акациями, уткнувшись клювами друг в друга, покоились два диких голубя.
Здание клиники было встроено в опаленные солнцем горы. Спроектированное в форме купола из кремового мрамора, оно напоминало массивную, перевернутую вверх дном чашку. Я неоднократно разглядывала его в Гугле, но веб-страница не передавала ощущения покоя и комфорта, возникавшего здесь и сейчас, в реальном времени. Вход, по контрасту, был целиком из стекла. Вдоль всей окружности купола в изобилии росли колючие кустарники с пурпурными цветками и приземистые, переплетенные серебристые кактусы; их кольцо разрывалось только перед гравиевой площадкой, где такси припарковалось рядом с карликовым микроавтобусом местного сообщения.
Чтобы дойти от машины до входных дверей, нам с Розой понадобилось четырнадцать минут. Нас, похоже, ждали: двери бесшумно распахнулись – как чувствовали, что нам обеим хочется войти без лишних просьб.
При виде синевы Средиземного моря, сверкавшего под горой, я испытала умиротворение.
Когда дежурная вызвала сеньору Папастергиадис, я крепко взяла Розу под руку, и мы вместе заковыляли по мраморному полу к стойке. Да, заковыляли вместе. Мне двадцать пять лет, и я ковыляю вместе с матерью, чтобы не сбиваться с ритма. Мои ноги – это ее ноги. Таким манером мы обычно компанейски продвигаемся вперед. Так взрослые водят маленьких детей, которые еще вчера ползали, а взрослые дети сопровождают родителей, когда тем требуется опора. В то утро мама самостоятельно дошла до местного универсама SPAR и купила себе шпильки. Она даже не брала с собой тросточку. Сейчас мне расхотелось об этом думать.
У стойки мне указали на медсестру, которая поджидала с креслом-каталкой. С неподдельным облегчением я наконец-то передала Розу в надежные руки, а сама поспевала сзади, восхищаясь перехваченными атласной белой лентой длинными ухоженными волосами и покачиванием сестринских бедер. Этакая иноходь: бескомпромиссная, чуждая всякому страданию и родственной привязанности. Медсестра ступала сизыми замшевыми туфельками по мраморному полу, и при каждом шаге под каблуками словно хрустела яичная скорлупа. Остановившись у какой-то двери, на которой красовалась табличка из полированного дерева с золоченой надписью «Мр. Гомес», медсестра постучалась и стала ждать ответа.
Ногти ее сверкали густо-красным лаком.
Мы уехали очень далеко от дома. Очутиться в конце концов здесь, в лабиринтах этого коридора с янтарно-желтыми прожилками на мраморных стенах, оказалось сродни паломничеству, дающему последнюю надежду. Долгие годы британские врачи один за другим ломали голову над Розиным диагнозом, недоумевали, терялись в догадках, признавали поражение и умывали руки. Нынешняя поездка должна была поставить точку, и, думаю, мама прекрасно это понимала. Я услышала мужской голос, выкрикнувший что-то по-испански. Медсестра толкнула тяжелую дверь и жестом предложила мне ввезти кресло Розы в кабинет, будто говоря: «Дальше вы сами».
Доктор Гомес. Тот самый консультант-ортопед… не один месяц я старательно пробивала его по Сети. На вид слегка за шестьдесят, волосы серебрятся сединой, а от виска по всей левой стороне головы тянется поразительная чисто-белая дорожка. Костюм в тонкую полоску, загорелые руки, настороженный взгляд голубых глаз.
– Благодарю, Солнце, – сказал он сестре, будто для выдающегося врача, специалиста в области мышечно-скелетных заболеваний, в порядке вещей называть своих подчиненных именами небесных тел.
А его подчиненная застыла, держа дверь нараспашку и словно блуждая мыслями где-то на просторах Сьерра-Невады.
Повысив голос, доктор повторил по-испански:
– Gracias, Enfermera Luz del Sol[3].
На этот раз она затворила дверь. Я снова услышала цокот каблуков, вначале ровный, потом – с ускорением. Она припустила бегом. Прошло еще какое-то время, прежде чем стук каблуков перестал эхом отдаваться у меня в голове.
Доктор Гомес заговорил по-английски с американским акцентом.
– Прошу. Чем могу служить?
Роза изобразила недоумение:
– Я думала, вы сами скажете.
Доктор Гомес улыбнулся, обнажив ряд верхних зубов с золотыми коронками на резцах. Мне вспомнились зубы черепа, который нам, студентам-антропологам, показали на первом курсе, попросив определить, чем питался этот человек. В зубах у наглядного пособия было полно дырок, так что питался бедняга, по всей видимости, сырым зерном. При ближайшем рассмотрении оказалось, что в одно дупло затолкали в качестве пломбы пропитанный кедровым маслом комочек ткани, чтобы облегчить боль и не допустить воспаления.
В тоне доктора Гомеса смутно угадывались дружелюбие и чопорность.
– Я просмотрел ваши справки, миссис Папастергиадис. Вы какое-то время заведовали библиотекой?
– Да. По состоянию здоровья не дотянула до пенсионного возраста.
– У вас пропало желание работать?
– Да.
– Значит, вы ушли не по состоянию здоровья?
– Скорее, по стечению обстоятельств.
– Понятно. – На его лице не отразилось ни скуки, ни интереса.
– Я занималась составлением каталогов, описанием и систематизацией печатных изданий, – пояснила она.
Доктор покивал и перевел взгляд на монитор. Пока мы ждали, чтобы его внимание переключилось на нас, я огляделась по сторонам. Обстановка в кабинете первичного приема была строгой. Раковина. Функциональная кровать, рядом – серебристый рефлектор.
У дальней стены – книжный шкаф с фолиантами в кожаных переплетах. И тут я поймала на себе какой-то взгляд. Яркий, любопытствующий. С полки на середине стены таращилось чучело мартышки, втиснутое в стеклянный футляр. Застывшие глазки навечно устремились на человеческих собратьев.
– Миссис Папастергиадис, я смотрю, ваше имя Роза.
– Да.
«Папастергиадис» легко слетело у него с языка, точно он произнес «Джоан Смит».
– Вы позволите мне обращаться к вам «Роза»?
– Да, пожалуйста. В конце-то концов, это же мое имя. Родная дочь говорит мне «Роза», так что и для вас не вижу препятствий.
Доктор Гомес посмотрел на меня с улыбкой.
– Вы обращаетесь к матери «Роза»?
За три дня мне уже вторично задавали этот вопрос.
– Да, – коротко сказала я, как о чем-то несущественном. – Можно спросить, доктор Гомес: а как нам с мамой следует обращаться к вам?
– Спрашивайте. Поскольку я консультант, меня принято называть мистер Гомес. Но это чересчур официально; нисколько не обижусь, если вы будете говорить мне просто Гомес.
– Так-так. Это полезно знать. – Мама подняла руку, чтобы проверить шпильку, на которой держался узел волос.
– Вам шестьдесят четыре года, миссис Папастергиадис?
Неужели он забыл, что получил разрешение обращаться к ней по имени?
– Шестьдесят четыре; еду с ярмарки.
– Значит, дочку вы родили в тридцать девять лет?
Роза кашлянула, словно прочищая горло, покивала и еще раз кашлянула. Гомес тоже откашлялся. Прочистив горло, он погладил белую дорожку волос. Роза шевельнула правой ногой и застонала. Гомес шевельнул левой ногой и застонал.
Уж не знаю, то ли он копировал мою мать, то ли просто насмешничал. Если они перешли на язык стонов, кашля и вздохов, мне с трудом верилось в их взаимопонимание.
– Рад приветствовать вас у себя в клинике, Роза.
Он протянул руку. Мама подалась вперед, будто собиралась ее пожать, – но передумала. Докторская рука застыла в воздухе. Как видно, невербальное общение не вызывало маминого доверия.
– София, дай мне бумажную салфетку, – сказала она.
Назад к карточке книги "Горячее молоко"itexts.net
